До Татарской добрались на двадцать третий день, скворцы уже скворечни обжили, грязь на улицах, тянут кони воза, где по снегу, где по земле, воробьев с конского навоза вспугивают. Нашли мы базу возле железной дороги, подогнали розвальни — приемщик на туши глянул — отказывается принимать. Почернело мясо, товарного вида нет. «Ступайте, говорит, к ветеринару, ежели клеймо поставит, тогда еще приму». Расспросили, где ветучасток, повернули в обратную сторону. Ветучасток — дом большой, старинный, лестница крутая, карболкой пропахла. Женщина моложавая за столом книжку читает, объясняю ей — так, дескать, и так — на мясо клеймо требуется. Глянула в окно — откуда привезли? С Севера, мол, с Нарыма. Брови подведенные подняла: «Мошки, говорит, я слыхала, у вас много, комарья всякого…» Достала из стола клеймо и подушечку штемпельную — ставьте, мол, печати, а сама и на улицу не пошла. Взялись втроем за дело — Кузьма с Никанором туши затесывают, я клеймо прикладываю, живо управились. Мясо сдали, да опять волынка — кожи и кишки заставляют в Заготживсырье везти. Потянулись сызнова с возами по лужам… Покуда там заготовитель каждую кожу обмерял, разглядывал, нет ли где пореза, да квитанцию выписывал, часа три, поди, прошло. Кожи принял, кишки велит на третью базу везти… Вот делов-то сколь, ядрена корень, было! Покуда ту базу разыскали, дело к вечеру, кладовщик же на склад амбарный замок вешает. «Завтра, говорит, утром приезжайте, будем кишки на метры мерять». — «Прими ты их у нас, батюшка. Христа ради, — прошу. — Мы же эти кишки немеряны получали, вот три кадки полных, напиши бумажку и забирай вместе с кадками, замаялись мы с грузом». Насилу умолил, кадки ему в склад затащили, повалились на порожние дровни, поехали ночлег искать. Кони пристали, мы пуще того…
Покуда в Доме крестьянина хозяйка с самоваром управлялась, стали держать совет, как дальше быть. Крепко задумался я об этом еще когда по болоту ехал, да не хотелось загодя начинать с мужиками разговор; Кузьма с Никанором тоже помалкивали, а теперь вот пришло время решать, к какому берегу прибиваться. Никанор сразу стал свою линию гнуть — дескать, ворочаться нечего и думать, до места нам не доехать, застигнет в пути половодье — коней загубим да и с самими неизвестно что станется.
И Кузьма не настроен на обратный путь, видишь, мол, — нет уже дороги, не наша тут воля. Сдай, — советует мне, — коней в ближний колхоз под расписку до зимы, лошадей работать за прокорм без всякого возьмут, запечатай расписку с остальными документами в конверт и отошли Тимофееву, чтобы за нами никакого долгу не значилось. До будущей зимы — время наше, махнем на шахты, либо на прииски… Там видать будет, може, документы себе справим, я вон по мельничной справке, говорит, два года жил…
У самого меня сколькой день ум надвое — куда ни кинь — везде клин. Отчаянну надо быть, чтобы в обратный путь ехать, вся стать здесь за болотом остаться. Можно в своей Михайловке счастья попытать, можно, не хуже Кузьмы — на прииски… А там и семью как-нибудь достану, не пропадут пока без меня дома. Первый раз за пять лет на широкое место выбрался, зачем обратно голову пихать?
— Справкю надо брать, что санный путь кончился и летовать здесь, — стоит на своем Никанор. — Где хошь на заработки с лошадьми пристроиться можно.
— Так то и дело, что кони с нами, — говорю мужикам. — Обездолим свою деревню… Справкой там не напашут.
Выворотил Никанор толстые губы:
— По мне пущай хошь пашут, хошь руками машут. Знал Тимофеев, что зима на исходе, нехай теперь сами в своем колхозе расхлебываются.
— А нешто нам колхоз чужой? — спрашиваю.
Сижу, задумался — пало на ум, как корчевали миром тайгу по увалам да гарям, как на дальнюю корчевку плуги на себе через рям заносили, вспомнил, как семена по весенней пашне разбрасывал, как радовались первому урожаю… Неужто теперь из-за нас колхозные поля сорной травой затянет? Лучших коней не будет — на ком пахать весной, с кем страдовать летом? Поверили нам, нельзя обмануть эту веру…