Повторю – эти 15 дней достойны повести!
А теперь я снова возвращаюсь, как ты того хочешь, в сороковые годы, продолжаю это мучение… Ты считаешь, что я должна довести до конца рассказ о Мюллере, и я соглашаюсь, хотя не знаю, почему я это все пишу?!
Итак, мы остановились на том моменте, когда капитан СД Мюллер попросил меня рассказать мою историю. По-немецки. Без переводчика. Кое-как я рассказала все то, что рассказывала всем в эти дни. Он слушал внимательно.
– Хорошо, – наконец сказал капитан. – Я постараюсь вам помочь. Попробуем найти Ганса. А тем временем вы сможете поработать у нас. Но я должен для этого получить разрешение у начальника этого округа, который сейчас с группой СС охотится за партизанами. Они все время перемещаются с места на место. Когда они появятся тут или поблизости, я вас ему представлю, и тогда решим, что можно сделать.
В этот же день после того, как меня вернули в караульное помещение-клетку, какой-то солдат принес мне простыню.
Я решила застелить ею матрас, но он остановил меня и стал объяснять, что я должна снять платье и завернуться в простыню, пока какая-то женщина постирает и зашьет мое платье.
«Так приказал капитан, – сказал солдат. – Я быстро принесу платье обратно», – уверил он. Однако снять платье было непросто. В нескольких местах оно присохло с кровью к глубоким ссадинам и порезам от пряжек тех ремней в Брагине.
Я показала солдату, что снять платье не смогу. Он ушел.
Я накрылась простыней с головой и легла на матрас. Хотела поспать, чтоб не чувствовать постоянную тупую боль в теле. Только устроилась, кто-то потянул за простыню. Смотрю: тот же солдат, что просил платье. Показывает кусок ваты и пузырек с прозрачной жидкостью. Я стала отмачивать присохшие места – оказалось, что в пузырьке была перекись водорода. В некоторых случаях на ранках она пенилась. По моей просьбе солдат вместе с часовым стали спиной ко мне и отгородили меня простыней от окна, пока я снимала платье и перекисью промывала порезы.
Потом я завернулась в простыню, и платье мое унесли.
Несколько часов я просидела, завернувшись в простыню, обдумывая слова Мюллера. Появилась надежда. Если они возьмут меня на работу, значит, свобода… Только они меня и видели! Но что это за начальник, который рыскает за партизанами? У окна опять торчали немцы-зеваки. Из кинотеатра гремела музыка, второй день одна и та же пластинка – «Лили Марлен». Принесли еду, потом платье и гребешок.
Прошло два дня. Утром пришел унтер-офицер с автоматом.
– Едем в Калинковичи.
Это название я помнила по карте, которую мы прорабатывали в Москве. Мелькнула мысль: а вдруг нападут партизаны и освободят?
На улице ждала машина. Солдат за рулем, другой с автоматом на заднем сиденье – рядом со мной. Унтер-офицер впереди – рядом с шофером.
Подъехали к Припяти. Опять на дрезине переправились на другой берег и сели в поезд. Доехали до Калинковичей. В городе меня привели в тюрьму и передали начальнику с какими-то бумагами. Толстый, круглолицый, пожилой начальник тюрьмы расписался в получении, и мои конвоиры удалились. А меня он, пыхтя и отдуваясь, повел на второй этаж и запер в одиночной камере.
На следующий день конвоир при автомате вывел меня из тюрьмы. Мы шли, как он сказал, к зданию школы. День был солнечный, зелени вокруг много. «Но сколько же здесь немцев?!» – подумала я, глядя на деловито снующих солдат и офицеров. Мы прошли всего квартал, а я насчитала более двадцати фрицев. Наших людей и не видно. Что за город такой? Немец заметил мой взгляд.
– Команда карателей, – буркнул он под нос. – Вчера приехали.
Мне показалось, что они ему не очень симпатичны, эти военные в черных мундирах. Но расспрашивать не решилась.
Часовые у здания школы проверили документы конвоира, потом меня ввели в актовый зал. Теперь тут был кабинет начальника округа – офицера СС, о котором говорил Мюллер.
Меня удивил возраст этого начальника. На вид ему не было и тридцати. В черной эсэсовской форме, худой, спокойный, вежливый. «Охотник за партизанами» предложил мне сесть и рассказать о себе все, без переводчика.
Теперь я знала, как рассказывать мою историю по-немецки. Рассказывая, я смотрела на эсэсовца, и он тоже не сводил с меня глаз. Вид у него был усталый, бледное лицо ничего не выражало. Когда я закончила, он сказал спокойно: