Кажется, весь отряд не мог понять, как в такое время можно жить в палатке без печки. Думаю, что мой испытанный спальный мешок сберегал больше тепла, чем его давала печка в большой палатке. Поскольку мои наклонности неминуемо пришли бы с несомненно самыми наилучшими представлениями Жени о порядке в экспедиционных условиях, я безбедно проживал в отдельных апартаментах с видом на море, скрашивая периоды бессонницы кружкой чая, приготовленного на примусе, отслеживая в томике Шекспира приключения сэра Джона Фальстафа и его окружения. Тем не менее, соблюдая декорум, я регулярно поднимался к завтраку (мать честная, до чего же противно подвергаться ударам непогоды, пока добежишь до большой палатки!), которым, к моей зависти, порой пренебрегала Римма Федоровна.
«10.09.88. С утра мрак и жуть. Прямо к лагерю пошла целая флотилия айсбергов, и прибой крушит их, заваливая ледяными обломками берег. Давно не было такого волнения: сплошные белые гребешки с огромными заплесками, когда волны буквально таранит берег. И все это на фоне серой промозглой мглы со всепроникающей сыростью. Все вместе взятое, да еще отсутствие вестей о судне (радио бессильно) способно повергнуть в состояние уныния и безысходности…»
Шторм несколько усложнил утренний туалет, который я неизменно совершал у моря. Мало того, что приходилось увертываться от особо яростного гребня, украшенного пышным плюмажем пены, откатываясь, волна норовила вымыть песок из–под подошв. А при совсем сильном ветре возникало желание умываться, не снимая меховых рукавиц и такого же мехового летного шлема. Просто на Новой Земле как на Новой Земле! Чтобы убедиться в том, что обстановка далека от критической, заглянем в одну из палаток, где собралось большинство населения мыса Визе.
Стоит поднять брезент у входа, как в лицо вам ударит блаженное тепло, столь ценимое полярниками. В полутьме видно, что печь посреди палатки раскалена докрасна. Пространство, примыкающее к ней, занято вперемешку сырыми поленьями, а также портянками и рукавицами. Привыкнув к сумраку, можно различить слева от входа нагромождение опустевших продовольственных ящиков, но известно, что среди них можно отыскать также чьи–то сапоги и ватники. Дальше стоит койка, на которой, укрывшись курткой и выставив каблуки, лежит Градусов. Судя по позе, он уверен, что в Арктике от жары еще никто не пострадал. В торце палатки вблизи койки стоит обычный раскладной дачный столик, на котором красуется стопка свежевымытых эмалированных мисок. За ним, расположившись на вьючном ящике вместо кресла, устроился автор этих строк, заполняющий дневник при свете свечи, как и предводитель местных геологов, напряженно рассматривающий карту в поисках предстоящих открытий. Время от времени он отвлекает беседующих вопросами типа; «У тебя на 55–й точке менделеевская?» и тому подобными замечаниями. При свете другой свечки Соболевская и Платонов перебирают крупу, причем Женя делится со своей напарницей соображениями доверительного характера:
— Мне начальником экспедиции быть нельзя. Начну за порядок бороться, дров наломаю, все останется как прежде.
Эту теплую компанию дополняет пес–дезертир, которого в палатку никто не приглашал. Однако с каждым днем он все дальше и дальше проникает в глубь нашей кают–компании, умильно поглядывая на людей и постепенно приучая их к своему присутствию, с чем они, за редким исключением, похоже, готовы смириться. В описываемые дни пес дипломатично оставляет снаружи лишь кончик хвоста, что вызывает реакцию Риммы Федоровны:
— Куда лезешь, мерзкая собака!
Псина в ответ смещается на два–три сантиметра, а Женя Платонов задается вопросом:
— А нельзя ли его перевоспитать?
Как писали в старинных романах — молчание было ему ответом. Преданно заглядывая в глаза всем и каждому, пес (сметлив, шельма!) остается там же, где был. В обществе отсутствует лишь Поляков: в уединении соседней палатки он погрузился в чтение «Жизни и судьбы» В. Гроссмана, в особо сильных местах выражая свое восхищение такими междометиями, которые, проникая через возмущенную атмосферу между палатками, все же достигают ушей Риммы Федоровны, вызывая ответную реакцию: