— Боря, ты что, сам не понимаешь? Мужчина, русский, далеко не старик — нечего народ раздражать. Да еще после бомбежки.
— У меня на лбу написано, что я русский? — пытался спорить Борис. — Особенно с этой бородкой!
— Это когда ты один, тебя вечно путают, — спокойно парировала Ирина. — А когда мы втроем, сразу все ясно. Троллейбус забыл?
Борис не забыл, он вообще почти ничего не забывал, хотя иногда и хотелось. Было это осенью 93-го, как раз, после того, как взорвали подстанцию. С тех пор трамваи в городе ходить перестали, троллейбусы еще держались. В тот вечер они припозднились, народ уже схлынул, и троллейбус шел полупустой. Оставалось проехать совсем ничего, когда сидевший напротив мужчина в норковой шапке вдруг встал, подошел вплотную, обвел всех троих тяжелым взглядом и громко сказал:
— Что расселись, собаки?
Борис поднял на него глаза: молодой, но далеко не парень, вроде бы, трезвый, взгляд злой.
— Чего смотришь? — глядя Борису в глаза, почти заорал мужчина. — Тебе говорю! Тебе и твоей сучке! Расселись здесь, как хозяева!
— Битахь уьш парг1ата,[10] — вступилась женщина с соседнего сиденья, и тут же была остановлена своей соседкой: — Нийса боха цо!2Так им и надо!
Мужчина бросил на них взгляд и вновь уставился на Бориса.
— Резать вас надо, — сообщил он ухмыляясь. — Резать, как собак! Всех!
Ирина задрожала, одной рукой вцепившись в Бориса, другой обняв Славика.
— Страшно? — осведомился обладатель норковой шапки. — Скоро еще страшнее станет. Резать! А тебя сначала…
— Не позорься, веди себя как мужчина, — раздался спокойный голос. — Эьхь дукха иза.[11]
Борис скосил взгляд: говорил сидящий сбоку мужчина лет пятидесяти. Их обвинитель тоже обернулся, встретился с уверенным взглядом и взвился:
— Это я позорюсь? Я?! А они? Шакалы! Моего брата в Ростове чуть не убили, до сих пор в больнице лежит!
— Кто? — чуть насмешливо спросил мужчина. — Эти трое?
— Нет, менты.
— Менты? — уже откровенно усмехнулся мужчина. — Их тебе не достать, поэтому решил мстить женщинам и детям. Понятно!
Внимательно следящие за разговором женщины засмеялись, вторая, наплевав на логику, опять повторила: «Нийса боха цо!»[12] Молодой обвел взглядом салон, ища поддержки, однако все только внимательно слушали, явно приберегая эту самую поддержку для победителя.
— Я детей не убивал! — немного визгливо закричал молодой и тут же добавил: — Все они одинаковые!
— Базарахь санна мохь х1унда хьоькху ахьа? Цхьа жимма метта вола! — требовательно произнес мужчина. — Подойди, сядь, я хочу тебе кое-что сказать. Т1е а г1ой воккха чунга ладог1а![13]
Молодой опять оглянулся — все смотрели на него выжидательно — помялся, но все-таки подошел, сел. Мужчина стал говорить ему что-то вполголоса, затем на секунду повернулся к Борису и показал головой на выход. Троллейбус как раз подходил к остановке. «Баркал»[14] — одними губами прошептал Борис.
Не забыл этого Борис, совсем не забыл. Уже понимая, что проиграл, он еще по инерции спросил: «А вы одни, конечно, раздражать никого не будете?» Ответа не получил и пошел на балкон. Курить.
Затянутое низкими тучами небо на некоторое время прекратило извергать из себя потоки воды, и на улице появились редкие прохожие. Прошли две женщины с сумками, привычно перескакивая с кирпича на кирпич, уложенных по краю расползшейся мусорки. Вслед за ними по тем же кирпичам тяжело пробралась старушка. «Как по минному полю», — подумал Борис.
Было удивительно тихо. Облезлые мокрые дома как будто притаились, укрывшись одеялом черных туч. Лишь только темные глазницы окон настороженно глядели в небо, явно не ожидая от него ничего хорошего. А это что за новость? Борис прищурил близорукие глаза: на некоторых окнах белели косые кресты — как в фильмах о войне. Надо же, как быстро народ приспосабливается.
Потрогал только что укрепленное стекло, выкинул окурок и пошел в квартиру — резать бумагу.
К возвращению Ирины и Славика одно окно преобразилось. Сначала Борис приклеил только две полосы бумаги — крест на крест. Потом поглядел, подумал и добавил еще две полосы — окно стало похоже на английский флаг.
— Папа, а тебе кто подсказал? — немного разочарованно спросил Славик. — Мы на улице видели, думали ты не знаешь. А зачем это делают, бумага же стекла не удержит?
— Я с балкона увидел, — объяснил Борис. — Бумага, конечно, не удержит, но зато стекла не разлетятся на мелкие осколки. Ира, как там на базаре?
— Нормально. Все работает, народу полно.
— А про бомбежки что говорят?
— Обсуждают, но точно никто ничего не знает. Вроде бы одна бомба попала в дом, где магазин «Буратино». Боря, а почему самолеты называют «грачами»? И на базаре тоже.
— Мам, ну ты даешь! — удивился Славик. — «Грачами» называют штурмовики Су, у них даже на борту грачи нарисованы. Правда, папа?
— Не знаю, что у них там нарисовано, — проворчал Борис, доставая новый лист. — Помогать будешь?
Следующей ночью самолеты прилетали три раза. Три раза ночную тишину нарушал тяжелый, сводящий с ума гул. Забирался в мозг, заставлял дрожать колени и судорожно биться сердце. Три раза за ночь вставали и выходили в коридор: боялись, что разлетятся осколками дрожащие стекла. Стекла, скрепленные бумажными крестами, выдержали, впрочем, бомбили опять далеко. После второго налета, когда вдали прогрохотали два или три взрыва, уже ложились, не раздеваясь. Казалось, что только перестаешь прислушиваться, только начнешь проваливаться в тревожный сон, как небо вновь начинает угрожающе гудеть. Гул приближается, нарастает — и вот уже сходящий с ума мозг буквально вопит: бежать, прятаться. Заснули только под утро.
Что дальше будет только хуже, они тогда еще не знали.
Днем местное телевидение впервые показало последствия. Грачи потрудились на славу, их пернатым тезкам такого и не снилось. Особенно поразил один репортаж, снятый московскими операторами. Неизвестно, показали ли его по центральному телевидению, но местное крутило несколько раз.
Сначала Борис никак не мог узнать место, откуда велась съемка, но потом камера немного повернулась, и стало ясно: на экране двор рядом с институтом «Грозгипронефтехим». Камера медленно обводит пустынный двор, поворачивается на пятиэтажку, на которую ночью упали бомбы. Крыша и три верхних этажа, этажи одного из подъездов разворочены: похоже, бомба, пробив крышу и пятый этаж, рванула на четвертом. Недалеко от подъезда топчутся несколько человек, рядом на табуретке сидит замотанная в платок бабушка. Перед ней на земле одной простыней укрыто два тела. Камера медленно проплывает по застывшей в изваянии старушке, по телам под окровавленной простыней и поворачивается к пожилому, давно небритому мужчине.
— Владимир меня звать, — глухо говорит мужчина.
— Кто у нее погиб? — спрашивает корреспондент. Тоже заросший, с воспаленными глазами.
— Сын с невесткой, — так же глухо отвечает Владимир и вдруг оживляется. — Я здесь давно живу, раньше на заводе Ленина работал. За что нас? Чечены родственников в села перевозят, а нам куда? Эх, посмотреть бы на тех пилотов — сказал бы я им!
Что он сказал бы летчикам, Владимир не говорит, только машет рукой. Камера вновь скользит по неподвижной старушке, утыкается в тела — с них уже кто-то услужливо откинул простыню. Оба немолодые, явно за пятьдесят.
— Остался кто-нибудь у нее? — спрашивает корреспондент.
— Никого, — отвечает Владимир. — У нее муж тоже под бомбами погиб, еще в ту войну. Тогда — немцы, сейчас — свои.… Вот так.