Шапочка сбилась набок, и Лиза выглядела смешно — в расхристанной пижаме, в растревоженно взлетевших бровях, в движениях её крупного рта с такими мягкими губами, в японском пучке блестящих от масла волос.
Ниточка шрама двигалась, и это означало, что Лиза продолжает что-то говорить.
Тимур не слышал её сбивчего бормотания, сосредоточившись на дыхании.
Вдох. Выдох.
Апокалипсис отступал.
— Елизавета Алексеевна, — проговорил Тимур обессиленно, — только не здесь, пожалуйста. Я больше никогда сюда не приду.
И только увидев выражение её глаз, понял, как это прозвучало.
Он все еще хотел её — но только где-то в другом месте, не омраченном никакими воспоминаниями? Все еще готов был держать в руках это круглое, сложное лицо, целовать подрагивающие, жадные, нетерпеливые губы?
Непроизвольно Тимур опустил глаза, разглядывая округлую, полуобнаженную грудь в распахнутых полах ситца. Лиза проследила за его взглядом.
— Я не знаю, что это такое, Тимур, — вздохнула она, даже не пытаясь прикрыться. — Не понимаю. Но только не драматизируй, пожалуйста. Сейчас ты начнешь страдать и терзаться всякими глупостями, опять перестанешь есть и запрешься дома. Через сто лет тебя найдут антропологи.
От её слов становилось легче.
По крайней мере, масштаб свершившейся трагедии казался уже не таким глобальным.
Она снова обняла его, и он опустил голову ей на плечо. Спрятался от собственных панических атак.
Сквозь тонкую футболку обнаженность её груди уже не возбуждала, как несколько минут назад, но дарила ласку и тепло.
Тимуру было хорошо в этих объятиях — непривычное чувство интимной близости с другим человеком, затяжное, не вызывающее отторжения. Как будто он находился одновременно наедине с самим собой, но в то же время нет.
И только одна противная мысль настойчиво стучала в висок: было ли его отцу также хорошо прижиматься к этой женщине, как и ему?
Если бы у Тимура был самый лучший друг на свете, самый преданный, самый проверенный, прошедший с ним ранее детство и подростковые невзгоды, — то даже такому другу Тимур ни за что не признался бы в том, что произошло между ним и Лизой.
Дома, приняв прохладный душ, он изо всех сил старался не думать о случившемся, но воспоминание о её губах все еще было таким нестерпимо острым, что в груди становилось больно от стеснения, стыда и неясного томления, горячей волной льющегося в горло.
Самым очевидным решением было вытеснить Лизу из своей жизни, их действительно ничто на свете друг с другом не связывало.
Для чего им продолжать эти непонятные, приносящие столько неудобств отношения, которые не объяснить ни себе, ни другим?
Он думал об этом, когда листал фотографии отца, пересланные ему мамой. Электронка анонимного отправителя была самой обычной, ни о чем Тимуру не говорившая.
А вот фотографии оказались отменного качества, снятые явно на профессиональную камеру, много черно-белых, стилизованных под шестидесятые. Отец отлично вписывался в эти шестидесятые, при его любви к плащам, зонтам и шляпам. Очень много снимков было сделано прямо в университетских аудиториях.
Мог ли посторонний человек так свободно перемещаться по университету? Разве никто не обратил бы внимания на кого-то постороннего, бродящего по учебным коридорам с фотоаппаратом в руках?
Лиза заявила, что пойдет на 40–дневные поминки по его отцу, и это окончательно вышибло Тимура из и без того шаткого душевного равновесия.
Накричав на неё по телефону словами «не смей» и «циничная дрянь», Тимур впал в самое отвратительное настроение.
Его в принципе раздражали все эти поминальные ритуалы с их традициями и обрядовостью, а тут еще и Лиза, её отвратительные выходки, гадкий характер и ослиное упрямство.
После долгих колебаний, мама заявила, что поминки будут проходить дома, а не в кафе, и Тимур с Ингой были призваны готовить специальную поминальную еду и доводить до блеска каждый уголок.
Со злости Тимур позвонил Тамаре — раз уж она так рвалась стать частью его жизни, так пусть приходит и становится. И к его удивлению Тамара согласилась помочь.
Они не виделись с ней несколько недель, и хотя Тимур-то был уверен, что это наверняка расставание, Тамара пришла спокойная и сияющая мягким светом рассеянной доброжелательности.
В сдержанном темно-синем платье и со строгим хвостиком, Тамара с улыбкой чмокнула Тимура в щеку, обняла Ингу и его маму и отправилась на кухню, отметая все вздохи о том, что это «неудобно».
— Ты будешь полным идиотом, если не женишься на ней, — прошипела Инга Тимуру на ухо.