И не было в дневной Лизе никакого ночного отчаяния и надломленности.
Зазвенели ключи, хлопнула дверь, зашуршал в коридоре плащ, взвизгнули молнии высоких сапог Лизы. Она вошла на кухню, уже расстегивая на себе блузку.
— Почему ты сидишь на полу? — заглянув за барную стойку, спросила она.
Короткие волосы упали ей на лицо, яркий макияж, небольшая грудь, тенёта в уголках губ.
Уставшая некрасивая женщина среднего возраста, и нечего так глазеть на неё.
— Не бросай здесь свою одежду, — сказал Тимур.
Она фыркнула и швырнула в него блузку, скрываясь в коридоре.
Вскоре в ванной полилась вода, а Тимур так и сидел на полу с её блузкой в руках.
Лиза вернулась на кухню совсем другой, чисто умытой, со смешным хвостиком и в смешной пижаме. Села напротив него на пол.
— У тебя экзистенциальный кризис или ты просто завис? — спросила деловито.
— Ты старше меня на двенадцать лет, — ответил Тимур, — значит ли это, что ты умнее меня или опытнее? Что ты знаешь про эту жизнь немножечко больше? Что у тебя больше ответов?
— Или это значит, что у меня больше вопросов? — легко подхватила Лиза. — Значит, что знаю я меньше, а весь мой опыт скорее ставит меня в тупик, нежели указывает путь?
— Ненавижу эти твои пижамы, — пробормотал он, спуская ворот с её плеч. — Почему ты не носишь нормальное белье?
— Боюсь, что ты не вынесешь масштабов моей сексуальности?
Он засмеялся, а потом несколько раз быстро поцеловал Лизу в ямочку над ключицей.
— Сегодня мы сидим на полу и рассуждаем о жизни? — спросила Лиза и встала. Она вернулась почти сразу, в руках у неё был батон и бутылка молока. — Хочешь? — энергично жуя, предложила она, протягивая ему батон.
— Нет, спасибо, — отозвался Тимур. — На ужин будет говядина.
— И, судя по всему, планировались макароны, — засмеялась Лиза.
Тимур, оказывается, все еще держал в руках извлеченную из-под шкафа сухую макаронину.
— У меня столько вопросов, — пожаловался он и отпил молока из пластиковой бутылки, хотя всегда просил Лизу наливать сначала в стакан. — Но я вовсе не уверен, что готов к твоим ответам.
— Это что-то из области, что я к тебе чувствую или как я оцениваю наши отношения? — небрежно спросила Лиза и снова откусила от батона.
Однако за её небрежностью опять промелькнул и скрылся тот самый оценивающий взгляд, который так нервировал Тимура.
— Чего ты так боишься, Лиза? — спросил он, решившись.
Она не стала делать вид, что не понимает, о чем идет речь.
Поставила бутылку на пол и, протянув руку вперед, прикоснулась к его волосам. Пригладила несуществующий завиток, скользнула ладонью ниже, лаская его скулу.
— Тебя боюсь, Тимур, — ответила Лиза вполне серьезно. — Ты же живых людей только в кино видел.
— Не бойся, — быстро произнес он. — Кажется, мне вполне нормально.
— Нормально?
— Да. Мне вполне нормально рядом с тобой.
— Тимур, — с досадой сказала Лиза. — Ты все-таки деревяшка. Приличные мужчины своим женщинам серенады поют и сонеты посвящают, а тебе, видите ли, нормально.
— У тебя уже был мужчина с сонетами, — напомнил Тимур и тут же пожалел об этом, увидев, как беспомощно дрогнули её губы.
Ему не нравилась беспомощная Лиза, она причиняла странную тонкую боль под желудком. Но Лизы язвительной сегодня не было.
В качестве извинения Тимур поцеловал её открытую ладонь.
— Дурак, — голос Лизы дрогнул, но злости в нем не было. Скорее, это была нежность.
В горле Тимура словно воск расплавился. Он обнял её вместе с её батоном, и посыпались крошки, и бутылка с молоком покатилась по полу, оставляя за собой белый извилистый ручеек.
— Что ты ко мне чувствуешь? — смеясь, спросил Тимур. — Как ты оцениваешь наши отношения?
Лиза барахталась и возилась, а потом как-то очень удобно устроилась, лежа на его коленях. Она смотрела на Тимура снизу вверх, как смотрел на неё он, тогда, в парке у пруда, когда Лиза читала ему Шекспира.
Должно быть, она тоже вспомнила тот день, потому что улыбнулась. Дернулся белый тонкий шрам на её губах.
— Ты запретил мне влюбляться, — припомнила она. — Давай, сказал, жить просто и спокойно, без всяких страстей.
— Да, хорошо было бы, — мечтательно согласился Тимур.
— Ты же понимаешь, — спросила Лиза с неожиданной хрипотцой, — что моя любовь — как Гримпенская трясина? Никто не выберется оттуда.