1
Солнце ослепительно сияло над кладбищем, и Тимур то и дело щурился, морщился и ерзал, а потом вспоминал, что нужно сохранять скорбную неподвижность. В черном костюме было жарко, этикетка новой рубашки царапала шею, и он снова и снова жалел о том, что не срезал этикетки с той одежды, которую передал в похоронное бюро.
В своем опустошенно-застывшем состоянии Тимур цеплялся бессвязными мыслями за несущественные мелочи. Например, он долго и серьезно раздумывал, обгорит ли на таком палящем солнце у матери нос, и как хорошо было бы, если бы похороны состоялись вечером, а не в полдень, а еще раз за разом возвращался взглядом к лицу стоявшей среди отцовских коллег женщины.
Однажды он уже видел этот белесый шрам, наискось, легкой ниточкой, пересекающий обе губы. Странные, как будто выцветшие, глаза неопределенного цвета с россыпью ржавых крапинок по радужке. Тимуру казалось, что он помнил это лицо моложе и уж конечно веселее. Но когда и при каких обстоятельствах?
Наверное, это были не те размышления, которым следовало предаваться, стоя над открытой могилой отца. Но думать об отце у Тимура не получалось совсем, и он едва удерживался от того, чтобы не воткнуть в уши наушники и тем самым избавить себя от назойливого поскуливания сестры.
Инга раздражала его тональностью своего горя, и ему хотелось сказать ей заткнуться, как он это делал, когда был маленьким, а старшая сестра и тогда была упоительной плаксой.
… Ему было семь лет, когда он вырвался из её цепких рук и помчался по улице, спасая себя от унылости её наставлений. В тот день Инга получила двойку по какому-то смешному предмету вроде рисования или музыки, и бесконечное нытье вперемешку с «не крутись», «не чешись», «не шаркай ногами» надоели Тимуру по самую макушку.
Он бежал по улице, мстительно наступая на самые большие лужи, и вдруг сквозь стеклянную витрину увидел отца.
У него был широко открыт рот, и Тимур не сразу понял, что отец просто смеется, так сильно, как никогда не смеялся дома.
Заинтересованный, Тимур перешел дорогу и толкнул прозрачную дверь. Над его головой звякнул колокольчик, но взрослые не обратили на это никакого внимания. Отец что-то увлеченно рассказывал стоявшей рядом девице, которая выглядела точно также, как и все остальные студентки, вечно таскавшиеся за ним следом в университете. Тимур не любил ходить к отцу на работу, уж больно много сюсюканий в свой адрес он там получал. «Ой какой малыш», да «ой, как на папу похож», или «кто это у нас тут такой хорошенький». Одним словом, в университете на каждом шагу поджидали всякие пакости.
Тимур уже было шагнул вперед, чтобы поздороваться, и тут осознал, что вместо шутливого «салют, пионер» огребет подзатыльник. Родители считали, что он слишком мал, чтобы в одиночку разгуливать по городу, и — хоть это заблуждение и ранило достоинство Тимура — с ним приходилось считаться.
Поэтому он огляделся и торопливо юркнул за стоящую прямо посреди помещения белоснежную статую.
А отец, не переставая чрезмерно громко говорить, небрежно положил руку на бедро стоявшей рядом с ним студентке и, ненадолго прервав свою речь, самым неприличным образом поцеловал её взасос.
Даже спустя пятнадцать лет Тимур помнил, как ему неприятно и стыдно стало в ту минуту. Целоваться! В губы! У всех на виду! И, кажется, с языками! Что скажет мама на такое отвратительное поведение?
Благодаря старшей сестрице, обожавшей бесконечные сериалы с поцелуями, Тимур в этой области человеческого взаимодействия разбирался вполне сносно и смутно понимал, что мама такое отвратительное поведение в жизни не одобрит.
Отец склонился ниже над прилавком, разглядывая «ювелирные украшения из золота», (с трудом прочитал Тимур), а его спутница скучающе завертела головой. Их взгляды встретились.
Странные, как будто выцветшие, глаза неопределенного цвета с россыпью ржавых крапинок по радужке. Губы, пересеченные тонким шрамом, шевельнулись, складываясь в улыбку.
— Ой, какой малыш, — сказала она, — как на папу похож!
Отец недоуменно оглянулся на них и нахмурился.
Даже спустя пятнадцать лет Тимур помнил, как полыхало ухо, за которое отец притащил его домой.
В дальнейшем, если Тимур и вспоминал ту досадную встречу, то только с точки зрения несправедливых обид, нанесенных ему судьбой. Собственное опухшее ухо, трубный рев упустившей его Инги, мамины упреки — не надо убегать от сестры. Мы все о тебе заботимся. Сам знаешь, какие неспокойные сейчас времена.
И студентка, и поцелуй, и ювелирная мастерская не отложились так остро в памяти, как остальные события, и выплыли на поверхность только в тот жаркий день на кладбище, когда Тимур хоронил отца.
За пятнадцать лет эта женщина стала, конечно же, старше и блеклой. В отличие от матери, которую внезапное вдовство опрокинуло в море слез, на другом лице застыла мрачная ярость.
Глядя в это своеобразное, круглое, сложное лицо, Тимур складывал пазлы давно забытой картинки в одно целое.
Были ли она кратковременной любовницей отца, обожавшей своего импозантного преподавателя также, как и все остальные студентки? Мимолетное увлечение, присыпанное пылью лет? Одиночная вспышка слабости или таких, особенно скорбящих экс-студенток, на это кладбище пришло немало?
Внезапное откровение принесло с собой параноидальный приступ. Тимур переводил взгляд с одной женщины на другую, и ему начинало казаться, что все они пришли сюда только за тем, чтобы убедиться, что их любовник мертв безвозвратно.
Отец был непростым человеком. Преподаватель философии и немножечко литератор, он отличался вспыльчивым характером и был скор как на расправу, так и на щедроты свои. Инга любила его какой-то восторженной щенячьей любовью, как любят отцов только дочери, а Тимур старался держаться на расстоянии. Эмоциональные качели, на которых раскачивалась эта творческая личность, каждый раз сбивали с ног.
Он то впадал в меланхолию и ходил весь из себя трагичный и в халате, то его накрывало волной беспричинной радости, заразительной для всех вокруг. Отец попеременно нуждался то в утешении, то в восхищении, то еще черт знает в чем, что практичная и малость суховатая мама дарить не умела.
Поэтому считалось, что этот гений не понят и не оценен по достоинству.
С подростковых времен это так бесило Тимура, что он тратил большую часть своей энергии на то, чтобы сохранить спокойствие, избегая собственных вспышек раздражительности или восторга.
Тимуру очень хотелось походить на свою невозмутимую мать, но он терзался подозрениями, что все-таки пошел не в неё.
Гены — это было самое отвратительное, что досталось ему от отца. Даже хуже, чем аллергия на орехи.
Казалось: хуже того, что он уже умер, отец не мог сотворить. Но вот его последнее послание — женщина, с которой он наверняка спал. И быть может, не единственная.
Тимур бы легко обошелся без подобных открытий прямо на кладбище.
Должно быть, что он слишком настырно сверлил её глазами, потому что она все же подняла свой яростный взгляд от могилы, куда летели комья сухой рассыпающейся земли, и посмотрела прямо на него.
Ниточка шрама едва заметно дернулась.
Тимур должно быть сошел-таки с ума, не справившись с похоронами и бесконечными слезами вокруг, потому что мог бы поклясться, что она едва улыбнулась и беззвучно шепнула:
— Ну привет, малыш.
Тимур зажмурился и так резко отвернулся, что Инга на какое-то время забыла про себя и сжала его локоть.
В автобусе, который вез их всех с кладбища, Тимур умудрился сел сесть рядом с ней.
— Надеюсь, вам не хватит наглости отправиться на поминки, — сказал он, с отвращением чувствуя, как истончается его голос.
— Мне жаль, — ответила она, старательно разглядывая свои руки.
У неё были слишком крупные ладони, диссонирующие с непропорционально тонкими запястьями.