Выбрать главу

Когда-то она преподавала в санитарно-гигиеническом институте, но и сейчас, достигнув восьмидесятилетия, могла вогнать укол коту, промыть и зашить рану псу или сделать лубок на сломанное крыло птице. Однако держать собаку дома ей было трудно, хотя бы из-за необходимости трёхразового гулянья – ходила железная старушка с трудом.

Впоследствии, скооперировавшись с другими, такими же железными стариками, от семидесяти и выше, она сдала свою квартиру (остальные тоже сдали или даже продали свои) и купила на паях дом в деревне за 101-м километром. У некоторых были машины, так что если надо, её могли привезти в райцентр, а то и в Москву, на консультацию к более молодому и менее решительному коллеге.

Я пару раз навещал Галину Семёновну. За городом тётя занималась исключительно птицами, благо птиц не надо было выгуливать. У неё их было с полдюжины – индийский скворец майна, галка, говорящая ворона, пара попугайчиков-неразлучников, сойка...

Черныш был самым младшим из моих спутников. К тому моменту, когда похожий на медвежонка чёрный щенок оказался у меня дома, Василиса жил у меня третий год, Макс – пятый. Крупные попугаи могут прожить лет сто, так что Максу, по теории вероятностей, могло быть лет тридцать, маловероятно, что его привезли в Россию до того, как последний раз открылись границы.

Мать Черныша точно была чау-чау, но уверенность насчёт породы отца уменьшалась по мере того, как Черныш подрастал.

Что касается толстых передних лап, крупной головы, небольших круглых ушей, вообще солидных медвежьих черт, характерных для чёрных чау-чау, если смотреть в фас, то всё было в порядке. Рост и вес тоже были правильными – наподобие утяжелённой лайки. Но задние лапы оказались неприлично тонкими, шерсть там как-то слегка курчавилась, и присутствовал нехарактерный для чау выгиб скакательного сустава.

Похоже, сам Черныш долгое время не замечал этих странностей экстерьера, но месяцев в пять-шесть он научился видеть себя в зеркале. Если бы он только рассматривал свою физиономию, всё бы, может, и обошлось, но он начал поворачиваться и так, и эдак и наконец увидел себя в профиль. Профиль противоречил заложенному в генах представлению о своём облике, и Черныш загрустил.

Вскоре после этого в нём стала замечаться склонность к «китайским церемониям». Например – поскрестись в дверь комнаты, где находилось зеркало, и, вздыхая печально, улечься снаружи, если в ответ дверь не распахнулась гостеприимно и я его не позвал.

Макс и Василиса, похоже, это замечали и по-своему посмеивались. «Сме-хно! Сме-хно!» – восклицал Макс. Может быть, конечно, по другому поводу, но мне кажется, что нет.

А Василису я более чем однажды заставал похлопывающим по плечу Черныша – во всяком случае, так это выглядело. Черныш грустно оглядывался, но не огрызался.

Где-то, видимо в интернете, его БКИ нашёл и теперь часто показывал фразу: «Благородный муж думает о добродетели».

Так мы жили, не особенно беспокоясь о будущем...

5

Итак, я стоял на балконе и глядел на Кремль вместе с Чернышом.

Дверь чуть скрипнула, и на балкон вышел Василиса.

Затем, пока она не закрылась, вылетел Макс и сел на перила.

Это было необычно. Мы были слишком разными, для того чтобы вместе чинно любоваться пейзажем. Другое дело, если что-то привлекало наше внимание: взрыв, пожар, гонки стритрейсеров, но сейчас всё казалось спокойным и обыкновенным. На юго-востоке дымило несколько труб, с противоположной стороны склоняющееся к горизонту солнце отражалось в стеклянных гранях небоскрёбов Москва-Сити. Но в воздухе витало предчувствие, и оно нас не обмануло.

Я заметил, что на других балконах тоже кое-где появились зрители.

Затем... Воздух бесшумно вздрогнул. Из эпицентра города, где-то в районе Красной площади, внезапно появился тёмный хобот, взметнулся вверх и присосался к днищу Кремля в самой его середине. Я невольно задержал дыхание – казалось, это только начало, сейчас случится что-то ещё более ужасное.

Ничего особенного, однако, больше не произошло. Хобот был полупрозрачным, сквозь коричнево-фиолетовую оболочку виднелись какие-то сгущения, с большого расстояния напоминавшие горошины в стручке, неторопливо двигавшиеся снизу вверх и сверху вниз.