А потом взрослые потихоньку отбирали у нас подарочные шнурки и отдавали обратно дяде Грише.
— Сталина не трожь! — кричал пьяный сапожник Гриша. — Я ему ногу на войне отдал! За Родину, за сталина!
Мы еще тихо стояли в ожидании моего дедушки, которого позвали навести порядок. Гриша и Рахман спорили, кричали, Гриша хватал Рахмана, а тот пытался шлепнуть Гришу по голове. Но хитрый Гриша прятался в свою сапожную будку, а толстый Рахман туда не пролезал.
— Вот ты меня знаешь с детства, чем я провинился перед сталиным твоим, всю войну, ордена имею, а потом четыре года отсидел. За что? — плакал Рахман.
— Сталин не виноват, он спас, он отец, он не знал, это берия… — путался Гриша.
— За что, спрашиваю? — Рахман тоже был заметно пьяный.
Мы держали Яшу-маленького, чтоб не лез со своим деревянным пистолетиком наводить порядок. Яша не любил крики, не боялся, а просто не любил. Поэтому он брался за пистолет, если что.
— Кто из них сталин? — спросила Таня, показывая на портреты в будке. Уж я знала!
— Это который в орденах и с усами.
— Он не может быть плохой, раз в орденах. Плохим ордена не дадут.
— А он сам себе дал!
Наконец приковылял мой дедушка, он хромал, ему в сталинской тюрьме перебили ногу, поэтому ходил с палкой.
Гриша и Рахман стали наперебой жаловаться, осмелевший Яша палил из пистолетика. Гриша пискнул, что дедушка на стороне Рахмана как «рыпрысивный», и так нечестно. Но моего дедушку очень уважали, и Гриша спорить не стал.
Борька, у которого в семье мало кто живой остался, был на стороне Рахмана и дедушки. Он сказал громко: Рахман прав!
Мы тоже были за Рахмана, заголосили, заорали.
Гриша хотел было допить свою чекушку, но при дедушке не решался, Рахман плакал, держа моего дедушку за рукав: «Минахмед, скажи ему, за что?»
— Не сметь при детях! — рявкнул дедушка. — Ребята, не слушайте их, пойдемте отсюда. И никогда не подходите к пьяным!
А как не подходить? Вон у Васи папа сам подходит, он не сталинист, он пьяница с войны…
Рахман, давний друг дяди Гриши, был неправильный ассир. Его отец женился на крымской татарке, но они уехали жить в Среднюю Азию до войны, поэтому их не выгнали из Крыма, а только татарских родственников выгнали, и прямиком в Узбекистан. Тут-то они все встретились, обнялись и зажили одной большой семьей. Удачно вышло!
А когда дядя Гриша оказался в Ташкенте после войны, дядя Рахман принял его, нашел ему место для сапожной будки и даже женил на прекрасной ассирке. Но та вскоре бросила дядю Гришу и ушла к цыганам.
Рахман тоже имел сапожную будку, даже две, в одной из них работал пьющий корейский инвалид, а в другой — ассирский родственник. Сам Рахман работал дома, денежки подсчитывал. Про него говорили, что он жулик и шахер-махер. Может быть, у него не две будки было, а сто, и вообще Рахман был Карабас-Барабас всех сапожных будок на свете. Когда такие тайны кругом, удивляться не приходится.
Рахман был на войне в разведке, за каждого пойманного немца-языка ему давали медаль и водку, когда война кончилась, медали перестали давать, водку он варил у себя в сарае сам.
А в сорок девятом году его арестовали всей семьей, потому что его сын поступил в техникум как записанный ассир, а это было недостаточной правдой: скрыть свою вражью крымско-татарскую часть было страшным предательством.
Дядя Рахман считался мусульманской веры, за что дядя Гриша обзывал его нехристем среди других бранных ассирских слов. Иногда Рахман пел с ним ассирские песни, но язык он уже забыл и говорил по-русски.