Яша сам выучился играть на трофейном немецком аккордеоне, он купил его на барахолке в Яфо. Он подбирает мелодии, которые бабушка напевала, или он слышал их на улице. Играет он охотно, радостно, притоптывая ногой и раскачиваясь.
Когда Яша устает от громких родственников, он садится на балконе, гасит сигаретку в цветочном горшке, раскладывает на коленях полотенце и впрягается в аккордеон с видом человека, попавшего в рай.
«Ты куда, Одиссей, без жены, без детей?»
Сказать мне про него, в общем, нечего, и я хотела честно промолчать. Но по размышлении завелась, осмелела, и дай, думаю, что-нить напишу, хотя бы про отцов вообще.
С отцами в наши времена даже в Ташкенте негусто было. Не знаю, как сейчас.
Они встречались разные, от «не приведи господь» и «чтоб ты сдох» до «да чтобы каждому такой отец» и безмолвной зависти.
Для меня отец — это была такая потусторонняя от жизни вещь, что даже представлять бессмысленно.
Бери в книжке любой портрет, да хоть Пушкина, — и вот тебе отец. У меня был период радостного вранья, что родители мои — дрессировщики львов в цирке, а меня не берут с собой жить, чтобы львы ненароком не съели. Но мне никто не верил, потому что мы были бедные, а дрессировщики в золотых одеждах, и я считалась не только лагерной, психической, сиротой, но и бл*дским отродьем. Но это мне не мешало, это были случайные слова, не нарушавшие ежедневного течения жизни.
Например, Васин папа был из «не приведи господь» и «чтоб ты сдох». Пьяный, злой, вонючий почти каждый день, но в редкие часы почти-трезвости он светлел душой, каялся каждому проходящему по двору, строгал мальчишкам мечи и сабли. Со временем Вася перестал замечать отца, он читал, занимался, выскальзывал из дома незаметно и, если бы не Афганистан, был бы сейчас уважаемым непьющим семьянином с детьми и внуками.
Напротив, чемпион Узбекистана по боксу инженер Бергсон был почти из «безмолвной зависти». Но он много работал, и дома тоже, и ихняя Лилька считала его скучным.
Греческий коммунист дядя Орестис тоже выпивал, ходил на свои партийные собрания, и, кроме его привычки фотографироваться с детьми во дворе, про него никто ничего не помнит.
Многие хотели в отцы моего любимого Доктора Марка Михайловича, но у него тогда не было детей, и поэтому он был тоже как Пушкин — все любят, но никто лично не знаком.
Были еще всякие неинтересные отцы, но самым загадочным и неведомым был отец Берты и Яши-маленького. Ихняя бабушка иногда вопила про него с проклятиями, как про плохого бога или вообще даже Сатану: ничего поделать с ним нельзя, и даже «чтоб ты сдох» не помогает. Известно было, что он пьяница, живет в другом далеком городе. Тетя Рая в слезах утверждала, что он их любит, и, если бы мамен, то есть ихняя бабушка, его тоже любила, всем было бы хорошо вместе.
Берта и Яша никогда не говорили про него ни слова, только Яша признался моему дедушке, что отец у него — Одиссей. Наверно, поэтому он так любил, когда дедушка читал ему Гомера.
Мне не разрешали спрашивать про него, хотя во дворе выпытывали: а как там папочка твоей подружки? Один раз я что-то напридумывала про военного, но потом Берта меня справедливо поколотила.
Берто-Яшиным детям повезло, «да чтобы каждому такой отец».
Ну вы и так много про нее знаете: как делала куриную шейку, как козявки из-под наших носов откорябывала, как дедушку-героя любила, а невидимого зятя терпеть не могла…
Она целый день была занята: караулить еду от ворушки Берты, мазать зеленкой раненого бойца Яшу, возиться с соседскими сосунками, стирать, штопать, делать торты для клиентов за три рубля, сплетничать с моей бабушкой и еще вязать.
Она считала, что ихний Б-г был милостив к ней: она была счастлива с дедушкой пятнадцать лет, ей удалось убежать от немцев с детьми, у ней есть внуки и квартира. И еще у ней есть силы, а то бы все без нее пропали, Берта бы умерла с голоду, Яша попал в тюрьму, а уж про остальных внуков где-то на Алтае и думать страшно, как они там без нее.
Когда они стали собираться в Израиль, бабушка называла это «эвакуация», у нее были сомнения: с одной стороны, неплохо бы Б-гу забрать ее сейчас, чтобы не быть там обузой. С другой стороны — на ее душу полагалось вывезти лишний чемоданчик, а там получить пособие. «Ну сколько я с этого пособия съем? — рассуждала она. — Детям перепадет, и умереть на святой земле предков мне приятней будет».
Б-г не дослушал ее до конца и забрал до эвакуации, она упала на раскрытый чемоданчик и милостиво умерла в одно мгновение.