Алекс бил по ней, разгребал вонючий, загнивающий мусор: листья, водоросли, плети испанского мха — раскидывал в стороны и, увязнув в тине, метался то вправо, то влево, напрасно высматривая под толщей воды лоскут платья или светлую прядь волос. Но видел только свое отражение, смазанное, раздробленное, чужое. И повторял, повторял, губами хватая студеный прогорклый воздух: «Убью заразу. Найду — и убью».
Вода обжигала. Холодная, вязкая, со сладковатым привкусом гнили. За спиной хлопали двери и оконные створки, стучали каблуки, надрывались собаки. Чужие голоса гомонили, точно на птичьем базаре, кричали, бранились, уговаривали. Но Алекс не слышал: ему казалось, он наконец увидел, наконец нашел, наконец ухватил! С рыком потянул на себя и вверх — к воздуху, к свету. Ну же!
— Саша! — окрик ударил со спины, с такой силой и яростью, что на миг оглушил и заставил разжать пальцы.
Его держали за плечи, крепко, сминая рубашку, впиваясь ногтями. Звали по имени, просили о чем-то, требовали. А он хотел вырваться, сбросить чужие руки, хотел объяснить, чтобы вновь месить воду, чтобы искать среди сора и гнили дурную девчонку, которую непременно возненавидит, но сначала вытащит на берег и заставит дышать.
Но на берег тянули его, тянули настойчиво, ни на секунду не ослабляя хватку, — так, будто пытались спасти. И красная лента, которую едва успел ухватить, юркнула меж пальцев и вмиг растворилась, не оставив даже следа.
«Кровь дурная, кровь гнилая…»
Алекс вздрогнул и обернулся.
Елена держала его за плечо. Мокрая, испуганная, злая. И смотрела так, что Алекс понял: он не первый, кого она за руку тянула из тьмы.
Николь стояла на крыльце. Светлые волосы вновь были перехвачены красной лентой. Подол же сухого платья колыхался на ветру, каскадом спускался на крыльцо, усыпанное бумажными бабочками, и, сливаясь с ворохом серебристой паутины, растекался по камням.
Алекс даже смог рассмотреть лицо: юное, румяное, которое, наверное, могло быть красивым. А было порвано, смято и заново сшито из лоскутов.
***
В гостиной горел камин, но Алекс не мог согреться. В груди снова кололо, трещало, аукалось болью. Та была сухой и горячей. Зато рубашка, чистая, еще пахнувшая ополаскивателем и хрусткая от крахмала, казалась мокрой и, холодя, липла к коже.
Алекс стоял у лестницы и, закрыв глаза, сжимал в руке пустой стакан из-под виски. Елена — где-то неподалеку: Алекс слышал ее дыхание, чувствовал цветочный аромат влажных волос, но даже он не мог перебить мерзкий душок грязной воды и тины. Та наверняка все еще пачкала босые ноги Елены и подол когда-то светлого платья.
— Миссис Миллс обещала мне постелить в вашей комнате. Так что вам придется ночевать здесь. — Алекс не видел, но догадался, что Елена указала на диван. И снова она была зла, и снова чеканила каждое слово, и снова Алекс повторял, как повторял прежде:
— Я видел.
— Ради бога! Спасибо, устроили праздник. А я ведь только обрадовалась, что Николь спустилась со своего чердака, что впервые за месяц наконец-то вышла из дома. Вы такое представить можете? Посидите взаперти — посмотрю я на вас.
— Я видел, — повторил Алекс упрямо, открыл глаза и, сделав к Елене шаг, сомкнул загорелые пальцы на ее белом предплечье. — Я видел, я ее почти вытащил. Я чувствовал!
Пальцы сжались сильнее, Алекс притянул Елену к себе и выдохнул прямо в губы:
— Чувствовал, как сейчас вас.
Но Елена стряхнула его руку и припечатала сурово:
— Хватит. Вы соврали мне, соврали, что говорили с Николь, а она клянется, что в глаза вас не видела.
— Неправда.
— Да плевать я хотела! Завтра же заберу дочь отсюда. А вам… вам, наверное, стоит подзадержаться. У вас, видно, что-то семейное.
***
— Вы напугали ее.
Алекс едва успел задремать, прикорнув на неудобном скрипучем диване среди линялых подушек и пыльных шкур, когда девичий голосок вырвал его из хмари и призвал к ответу.
— Иди спать, — пробурчал Алекс, с трудом разлепил глаза, но в полутьме различил лишь смазанный силуэт. Пожевал пересохшими губами и добавил: — А лучше — собирай чемодан.
— Я не уеду, — припечатала девчонка. — Это и мой дом тоже.
— Завещание покажет.
Николь рыкнула, будто недовольный зверек, но вопросов не задала, а значит, знала. Но Алексу было теперь плевать: только бы настало утро, только бы просветлело в голове и полегчало в груди, и тогда можно будет уехать, и можно будет забыть. Но противная девчонка не собиралась сдаваться: босые ноги прошлепали от лестницы до дивана, и настойчивый голосок раздался прямо над ухом:
— Вы должны поговорить с мамой и убедить не забирать меня. Это ваша вина! Вы ее напугали.
Алекс попробовал было отмахнуться, но Николь уже присела на подлокотник дивана и весело, со смешком зашептала:
— Вы зря не волнуйтесь: так уже было. Два года назад — тоже перед Днем Всех Святых — отец на глазах у мамы бросился вытаскивать меня из пруда. Не вытащил, конечно, — некого было вытаскивать. Они искали тело несколько часов, вызвали спасателей, даже воду спустили. Ходили там по колено в тине, с баграми и палками. И никто не догадался заглянуть в мою комнату.
— Значит, отец тоже видел?
— Отец пару раз, миссис Миллс и даже садовник. Все, кроме мамы. Она не может увидеть: ее защищают камни. Вам я тоже подарю амулет, если поможете.
Она тараторила увлеченно и бойко. И несла, конечно, полнейшую чушь, но Алекс хотел верить. Верить, что не он один сходил с ума и видел то, чего быть не могло.
Он выдохнул, приподнялся и, взяв Николь за подбородок, повернул изуродованной щекой к затухающему камину:
— А с лицом-то у тебя что?
— Ух ты! А вы не церемонитесь. — Николь впервые стушевалась, опустила глаза, но вырываться не стала, позволяя Алексу рассмотреть бугристые шрамы, располосовавшие пол-лица. — Если я расскажу, вы поговорите с мамой? Скажи́те, что были пьяны или что-то скурили, выпили пару лишних таблеток… Вы вроде не дурак, придумайте что-нибудь.
— Зачем тебе здесь оставаться? Тоже мне курорт.
— Я не могу иначе. Эта земля меня бережет.
***
В маленькой комнате, спрятанной под самой крышей, горели электрические свечи и тыквенные фонарики, пахло ромашковым чаем, сдобой да книжной пылью, и впервые за долгое время Алексу было, пожалуй, уютно. Он даже позволил себе расслабиться: сел у трюмо, вытянул в проход ноги и, повертев в руках потрепанный томик Фицджеральда, аккуратно поставил на книжную полку.
— Вы знали, что в этом пруду утонула однажды ведьма? — спросила Николь с набитым ртом и, облизнув пальцы, взяла с блюда, стоявшего поверх одеяла, уже третий кусок пирога. — Говорят, перед смертью она отвергла хозяина, и тот в отместку не позволил похоронить ее так, как требовала вера. Поэтому ведьма не нашла покоя, а значит, она все еще где-то здесь.
Николь сидела на кровати, накинув на плечи цветастое пончо, и с любопытством посматривала на Алекса, будто теперь он стал главным экспонатом отцовской коллекции.
— Раньше здесь было индейское кладбище, — не дождавшись ответа, продолжала Николь, — и в саду до сих пор стоят древние камни. А еще говорят, когда строили дом, погибших рабов закапывали прямо под стенами. Без прощаний, без ритуалов. Только иногда местный священник читал над ними молитвы. Но какой толк от чужого бога, который, кажется, и сам в себя-то не верит?