– Честное слово?! – обрадовался Новосельцев.
Глушецкий рассказал, при каких обстоятельствах Таня вспомнила Новосельцева.
– Вам можно позавидовать, что вас любит такая замечательная девушка, – заключил он свой рассказ.
Новосельцев вздохнул:
– А мне показалась… какой-то она странной. Я решил даже, что она забыла меня.
Глушецкий снисходительно улыбнулся и с печалью в голосе произнес:
– Война меняет нас.
Через полмесяца Глушецкому разрешили ходить. Повязку с головы сняли. Надев серый халат, лейтенант вышел в сад.
Было жарко. Море словно разомлело от зноя, на его голубой глади не было ни одной морщинки. В сонном оцепенении застыли деревья.
По аллеям ходили выздоравливающие. Многие опирались на костыли.
Около канцелярии госпиталя Глушецкий увидел молодую женщину, светловолосую, высокую. Ее фигура показалась удивительно знакомой, и это заинтересовало его. Он подошел ближе и заглянул в лицо.
– Галя, – пораженный, еще не веря своим глазам, воскликнул он.
Она сначала отшатнулась, удивленно посмотрела на него и, узнав, через силу проговорила:
– Коленька!.. Наконец-то нашла тебя…
Вот и не верь после этого в чудеса! Перед ним стояла жена, которую он считал погибшей и которая вдруг объявилась столь неожиданным образом.
Не в силах выговорить ни слова, он молча обнял ее и стал целовать ее щеки, лоб, волосы. От радости Галя заплакала, припав к груди мужа. От волнения оба долго не могли говорить. Николай увлек се в сад, усадил на скамейку, и они тесно прижались друг к другу, словно боясь снова потеряться. У Гали горели щеки, а в больших синих глазах искрилось такое счастье, что Николай не удержался и стал их целовать, не стесняясь ходивших по аллее людей. В эту минуту он чувствовал себя вознагражденным за все то, что пережил, за все муки, за тоску одиночества.
Так молча просидели они несколько минут, затем Галя сбивчиво стала рассказывать, как удалось ей и его матери спастись с разбитого фашистскими самолетами корабля. Их подобрал сторожевой катер и доставил в Новороссийск. Оттуда на пароходе добрались до Сочи…
– Все это время я разыскивала тебя, – призналась Галя. – Во всех госпиталях наводила справки. В одном оказался Грушецкий Николай. Я разыскала его, но это оказался не ты… – Галя улыбнулась. – Я не верила, что ты мог погибнуть в Севастополе. Вот не верила – и все.
Николай молча поцеловал ее руки.
Удивительное существо человек! Давно ли Николай считал, что в жизни все потеряно, а сейчас уже все горькое отошло в прошлое.
Перед ними лежало спокойное синее море, а над ними раскинуло свой голубой шатер бездонное небо. Николай смотрел в глаза жены, и ему в эти минуты совсем не хотелось думать о войне, о трагедиях, разыгравшихся на полях сражений, о калеках и сиротах.
Ему сейчас казалось, что ни у кого нет такой открытой улыбки, как у его Гали, ни у кого нет таких доверчивых глаз, нет такого певучего голоса. И он чувствовал, как к нему возвращаются душевные силы и все мрачные мысли отходят далеко.
– Тебя отпустят со мной? – спросила Галя. – Ты ходячий больной?
– Ходячий, – улыбнулся Николай и встал. – Посиди минутку, я сбегаю за разрешением.
Он вбежал в палату так стремительно и такой сияющий, что Новосельцев раскрыл от удивления рот.
– Жена меня нашла, товарищи! – воскликнул Глушецкий. – И мать жива! Где дежурный врач?
Начальник госпиталя разрешил Глушецкому уходить к жене после обхода врача и возвращаться к отбою. У интенданта Николай выпросил темно-синие брюки и сапоги. Гимнастерку он еще не мог надевать, так как левое плечо было забинтовано и рука не поднималась. Вместо нее надевал просторную пижаму. В таком виде Глушецкий шел к родным.
Мать Николая – Мария Васильевна – и Галя жили в небольшом домике близ моря. Дом принадлежал Тимофею Сергеевичу Шушунову, другу отца. Старый коммунист Шушунов из-за болезни за три года до войны перешел на пенсию. Но когда началась война, он снова поступил на работу. Домой возвращался поздно, а иногда и совсем не приходил. Он был одиноким человеком, его жена умерла пять лет назад, единственный сын в начале войны ушел на фронт. Тимофей Сергеевич искренне рад был появлению Марин Васильевны и Гали в своем доме и жалел, что его старый друг по гражданской войне теперь не вместе с ним.
Каждый раз, подходя к этому дому, Глушецкий замедлял шаг: сердце колотилось так, словно он шел на первое свидание. Он женился за полгода до войны и любил Галю до самозабвения. Как далекий сон, вспоминал он те дни, когда они бродили по развалинам древнего города Херсонеса, по горам Инкермана, по берегам бухты Омега. Неужели счастье вернулось к нему?
На веранде он увидел мать, возившуюся с обедом.
Подняв голову, она радостно заулыбалась:
– Проходи в комнату, Коля, отдыхай пока. Скоро обедать будем.
Здоровой рукой он обнял мать и прижал к груди.
– А где Галя?
– На базар пошла. Скоро придет.
Николай вошел в комнату, сел на диван, взял с тумбочки свежую газету. Читая ее, искоса поглядывал на мать и на калитку. Мария Васильевна стала накрывать стол, стоявший посредине комнаты. Каждый раз, когда брала в буфете посуду и несла к столу, она окидывала довольным взглядом его статную фигуру.
Приготовив стол, она села рядом с сыном и спросила:
– Коля, что ты узнал об отце?
– Сказали, что все в порядке.
Николай выдержал ее внимательный взгляд, хотя и сказал неправду. По просьбе матери он через комиссара госпиталя пытался узнать что-либо об отце. Комиссар связался с Крымским обкомом партии, находившимся в Сочи или где-то поблизости. Там ему сказали, что сведений из Севастополя нет. Николай не хотел таким ответом огорчать мать.
– Что же он там делает?
– Выполняет задания партии.
– Воюет, значит?
– Да, воюет.
– Ах ты, господи…
Она не договорила, поднялась и пошла на веранду, утирая рукавом непрошеные слезы. Николай не заметил их. Услышав скрип калитки, он выглянул в окно, увидел Галю с кошелкой в руке и бросился ей навстречу.
Мать глядела на их веселые лица, и ей вспомнилась ее молодость. Тогда тоже была война.
Ах, эти войны! Тридцать пять лет назад севастопольская девушка Маруся вышла замуж за матроса Савелия Глушецкого. Недолго длилось ее счастье. Началась первая мировая война, а потом гражданская, с которой Савелий вернулся только через три года, тощий, с двумя ранами. Для морской службы его признали непригодным, и он поступил рабочим на Морзавод. Жизнь как будто пошла спокойная. А потом начались бои на Халхин-Голе, и старший сын Геннадий погиб там. А теперь эта война. Сердце матери болело за Николая, младшего сына. А тут еще Савелий на старости лет надумал воевать. И зачем он остался в Севастополе? Разве с его болезнями нести такие тяготы, есть же люди помоложе. Жил бы сейчас в Сочи, вел бы стариковские разговоры с Тимофеем. Ох уж эти Глушецкие! Весь их род неугомонный. Отец Савелия семь лет просидел в царской тюрьме за бунт на корабле. В тюрьме и умер. И дед был драчливый. Во время обороны Севастополя из рук Нахимова он получил Георгия за храбрость. Вот и Николай пошел в них. Ученый же, сидел бы в каком штабе и в картах копался. Так нет же, стал разведчиком.
Убрав со стола, Галя обычно выходила с Николаем в беседку, обвитую виноградными лозами. Здесь они сидели допоздна, а потом Галя провожала мужа.
Но сегодня, когда еще солнце не закатилось, Галя сказала:
– Хандрит твоя мама, отца все вспоминает. Ты уж будь к ней повнимательней. Я сегодня не пойду тебя провожать, прогуляйся с мамой.
Он послушно поднялся и вошел в дом. Мать штопала чулки. Николай предложил ей прогуляться. Мария Васильевна махнула рукой:
– Куда уж мне. Иди с Галей. У меня по домашности забот много.
Но Николай настаивал, и мать согласилась.
Сначала они шли молча. Николай держал мать под руку. На ее лице светилась довольная улыбка. Ей казалось, что все проходившие люди оглядывались и любовались ее статным, красивым сыном и говорили вслед: «Смотрите, как этот военный любит свою мать». Она поглядывала на него снизу вверх, радовалась его силе, твердости. Вот только выражение глаз ей не нравилось. Раньше они были голубые, ласковые, а теперь голубизна их стала холодной, и в их выражении застыло что-то такое, что делает человека старше его лет.