Вынув из стола бутылку, Гартман заметил:
– Это ликер со спиртом. Обманчивый напиток. Не пей залпом.
– То, что мне надо сейчас, – обрадовался Штейнер.
Он налил полстакана, хлебнул глоток, причмокнул от удовольствия и тут же опорожнил стакан.
– Думаю, что боги на Олимпе пили ликер со спиртом, заключил он. – А ты чего же?
– Я воздержусь.
– Дело твое. Ты не против, если я отдохну у тебя минут двадцать? Надеюсь, за это время русские моряки сюда не доберутся.
– Посиди. Расскажи, что нового на передовой.
Штейнер пересел в кресло, расслабил тело и прикрыл глаза.
– Поспать бы… Что нового, спрашиваешь? Могу тебе ответить словами одного борца, который говорил о прошедшей схватке: то он на мне, то я под ним. Мы их окружили, они нас окружили. Отчаянно бьются… Нам бы таких солдат. Тогда весь мир был бы у наших ног…
– В том-то и дело, Курт, – в задумчивости проговорил Гартман. – Они не боятся смерти. Почему? Я давно задаюсь этим вопросом.
– А я тоже думал об этом. Но я нашел ответ.
– Интересно, – Гартман с любопытством посмотрел на Курта, сдерживая ироническую улыбку.
– Сотни лет русский крестьянин живет в страшнейшей бедности. Он уже привык к ней. Следовательно, он живет все время близко к смерти и уже перестал бояться ее, недосуг думать о ней, так как слишком поглощен удовлетворением животных потребностей, а раз так, то ему не приходится ценить себя как личность. От того, что этот крестьянин надел шинель, ничего не меняется. Смерть не страшит его.
– Любопытно, – заметил Гартман. – Что-то рациональное в твоей теории есть. Но я думаю, что не только поэтому, а… Впрочем долго объяснять, а язык…
Не договорив, он поморщился, как от зубной боли, и снова принялся шагать по бункеру. Штейнер несколько минут молча наблюдал за ним, потом встал и из горлышка бутылки отхлебнул несколько глотков ликера.
– Смотри не перебери, -опять предупредил его Гартман.
– Ну что ты, право, – обиделся тот. – Ты же меня знаешь не первый день. Внутри у меня есть ограничитель.
Он опять удобно умостился в кресле. После непродолжительного молчания заговорил:
– Австрийский император Франц Первый как-то сказал, что ему нужны не ученые, а подданные. Тот, кто мне служит, говорил он, должен обучать, чему я приказываю, а кто не может этого делать или приходит ко мне с новыми идеями, тот может уйти, иначе я удалю его.
Гартман покосился на него:
– Что ты хочешь сказать этим?
На круглом лице Курта появилась добродушная улыбка:
– Просто так вспомнилось.
Гартман подошел к нему и, глядя в упор, заявил:
– Врешь, Курт. Ты что-то имел в виду. Кажется, я тебя понял.
Штейнер не пытался отрицать, только лениво протянул:
– Можешь думать что хочешь. Просто вспомнилось по аналогии.
– Под словами императора мог бы подписаться наш фюрер. Это ты имел в виду?
– Можешь предположить, что так.
– Ты меня не выдашь, если задам тебе вопрос?
– Ну что ты, Густав! – возмутился Штейнер. – Я не был подлецом по отношению к товарищам! Я немецкий офицер.
– Ты гитлеровский офицер.
– Ну, знаешь, – нахмурился Штейнер.
Гартман сел, облокотился на стол и, глядя на красные кружочки на карте, вполголоса спросил:
– Не кажется ли тебе, Курт, что мы неосмотрительно личность Гитлера возвели в культ, божество? А если он не окажется пророком? Не грозит ли Германии катастрофа?
Штейнер округлил глаза, в них появилось испуганное выражение, пальцы его рук вцепились в края кресла.
– Не один, а три вопроса, – стараясь сохранить спокойствие, сказал он и оглянулся по сторонам. – Не думаешь ли ты меня испытывать, Густав? Если так, то ты свинья и я не слышал твоих дурацких вопросов.
Гартман помрачнел, взял в руку бутылку с недопитым ликером, повертел, поставил обратно на стол.
– Да, в наше время трудно вызвать на откровенность даже друга, – покачал он головой. – Кругом подозрительность, слежка друг за другом, желание утопить ближнего, а самому вылезти повыше, мнимая фанатичность и неприкрытая жестокость. Не сплачивает все это народ Германии.
Штейнеру показалось, что Гартман говорит искренне, о наболевшем и смутился: он сам задавался такими же вопросами, но прятал их поглубже, решив, что не его дело рассуждать. У него не хватило бы смелости вслух произнести те слова, которые услышал сейчас от Гартмана.
Встав с кресла, он подошел к Гартману, положил руку на плечо и сказал как можно добрее:
– Нервишки шалят, Густав. В этом пекле с кем не случится такое. Я твоих вопросов не слышал. А раз не слышал, значит, ответа на них не следует ждать. Служить нам до конца войны.
Зазвонил телефон. Гартман взял трубку. Несколько минут слушал молча, сдвинув брови, потом сказал: «Все понятно. Через пятнадцать минут».
Положив трубку, он подбежал к дверям, открыл их и крикнул:
– Ганс!
В дверях появился высокий рыжий ефрейтор.
– Снять телефон, собрать все карты, – распорядился Гартман. – Подвал подготовить к взрыву.
Он взял со стула бутылку, заткнул горлышко и протянул Штейнеру:
– Возьми на дорогу.
– Что тебе сказали по телефону? – спросил Штейнер, хотя уже догадывался.
– Русские ввели в действие свежую дивизию и танки. Наступают с перевала в направлении Цемдолины. Если они успеют туда раньше, чем мы отойдем, наша песенка спета. Наши части отходят от Станички и от кладбища. Их преследуют десантники с Мысхако. В общем, прощай, Новороссийск! Сегодня перешла в наступление 56-я армия на центральном участке Голубой линии. Поторопись, Курт. Иначе без нас будут выравнивать линию фронта.
– Ну и дела!.. Какая потеря! – пробормотал Штейнер, пряча бутылку в карман.
Они вышли из подвала. После тишины в подвале грохот боя показался обоим оглушительным. Везде – в порту, на южной окраине города, на перевале, у цементных заводов – рвались снаряды, стрекотали пулеметы и автоматы.
Штейнер зябко передернул плечами.
– Бедный лейтенант, – соболезнующим тоном произнес он. – Успел ли добежать до холодильника и вздернуть на крючья русских моряков?
– Пошел он к черту, твой лейтенант! – вдруг рассвирепел Гартман. – Бежим к машине!
Они побежали, перепрыгивая через камни и канавы. Позади них раздался взрыв. Штейнер упал.
– Это не снаряд, – успокоил его Гартман, наклонившись над ним. – Ганс взорвал мою берлогу.
Штейнер поднялся и пошел, прихрамывая.
– Быстрее, – торопил его Гартман. – Машины могут уйти без нас.
– А, все равно, – махнув рукой, упавшим голосом произнес Штейнер. – Я ногу, кажется, вывихнул. Черт бы побрал твою берлогу! Зачем взрывать?
– Стало быть, надо. Чтобы никаких следов…
– Поймают – не отвертишься.
– Пусть попробуют сначала поймать.
Их догнал ефрейтор и доложил:
– Все в порядке.
– Беги вперед и задержи машину, – приказал Гартман, испытывая беспокойство.
Автоматные очереди и взрывы гранат раздавались все ближе и ближе.
Неожиданно из-за угла выбежали два советских автоматчика. Увидев немцев, один крикнул:
– Хенде хох! Руки вверх!
Ефрейтор обернулся и нырнул за забор. Штейнер выхватил пистолет, но выстрелить не успел, пуля свалила его. Он успел крикнуть:
– Густав, не бросай меня…
Гартман метнулся в проем разбитого дома и уже оттуда бросил в автоматчиков гранату. Один автоматчик упал, другой отбежал назад за угол дома. Гартман выбежал во двор, перепрыгнул через забор. Ему было не до Штейнера.
Вот и настал тот заветный день, когда Малая земля соединилась с Большой!
Таня шла по улице Новороссийска, первого города, в который она вступила победительницей.
Пять суток длился штурм главного опорного пункта гитлеровской Голубой линии. Гитлеровцы оказывали отчаянное сопротивление. И эти пять суток показались Тане самыми длинными за все семь месяцев маеты на Малой земле. Накануне наступления наших войск взяла в батальоне продовольственный аттестат и пошла в Станичку, чтобы больше никогда в тот батальон не возвращаться. В Станичке боевые рубежи для наступления заняла 83-я бригада морской пехоты, сменив 255-ю бригаду, а та отправилась в Геленджик на формирование.