– Боцмана у меня убили, – тяжко вздохнул Новосельцев. – Отменный моряк был. Любил я его. Трех матросов ранило. В общем, в эти дни потрепали нас основательно. А мне, видишь, по зубам попало. Два месяца тому назад. Начисто выбило. Теперь стальные…
Он говорил, а сам не сводил глаз с ее лица, словно очарованный. Ему все нравилось в ней: и эти большие черные глаза, осененные длинными ресницами, и загорелые щеки и лоб, и мальчишеская прическа. Все было милое, родное. Оборвав рассказ, он привлек ее к себе и прильнул к ее губам.
И опять раздался стук в дверь.
– Ну, кто еще там? – недовольно крикнул Новосельцев.
Из-за двери раздался голос вахтенного матроса:
– Товарищ старший лейтенант, вас вызывает командир дивизиона.
– Час от часу не легче, – проворчал Новосельцев. – Бедному жениться – ночь коротка.
Он попытался усмехнуться, но вместо усмешки только скривил губы. Таня встала, надела ему на голову фуражку.
– Не горюй, моряк. У тебя так будет всю жизнь. А моя судьба – встречать тебя и провожать.
– Ненадолго, вероятно. Ты не уходи. Располагайся в каюте, как дома. Ложись отдыхать.
Таня подняла на него глаза, в которых он увидел неожиданное смущение, и чуть дрогнувшим голосом сказала:
– Витя, с сегодняшнего дня я твоя жена.
– Ура! – чуть не закричал Виктор. – Это верно, Танюша?
– Да. Но в Новороссийске нет загса.
– Обойдемся без загса, – весело заявил он. – Я написал рапорт на имя адмирала. Он наложит резолюцию, и появится приказ: считать старшего лейтенанта Виктора Новосельцева вступившим в законный брак со старшиной Татьяной Левидовой. Но от тебя нужно письменное согласие. Ты напиши. Бумага и чернила в тумбочке.
– Все ясно. Иди.
Новосельцев вернулся быстро. Вид у него был невеселый.
– Вот и начинается наш медовый месяц, – грустно усмехнулся он. – Через час будем принимать на борт десантников. Приказано высадить в районе Анапы.
– Наш батальон? – спохватилась Таня.
– Нет, восьмую гвардейскую бригаду. Ваш батальон отводится на отдых в Геленджик.
– Это надо было предвидеть, Витя. – Она встала, надела бескозырку, взяла винтовку и вещмешок. – Что ж, провожай жену, командир. Поцелуй на прощание.
Он виновато взглянул на нее.
– Ты прости, что так получилось.
– Не оправдывайся. Я ведь не из Ташкента приехала.
Когда они сошли на причал, Таня сказала:
– Заявление я написала. У тебя на столике. Оформляй, как представится возможность.
Отойдя несколько шагов, она обернулась и крикнула:
– Семь футов тебе под килем и попутного ветра.
Новосельцев улыбнулся. Морячка, ничего не скажешь!
Уральцев не обиделся на Новосельцева. Идя по пирсу, он вспомнил, что батальон отводят на отдых в Геленджик, и ему захотелось, пока тот не покинул Новороссийск, узнать о судьбе автоматчиков, с которыми шел в десант.
Подойдя к клубу, он увидел группу моряков и сразу узнал среди них сержанта Лычагина, несмотря на то что тот был грязен, небрит, в оборванном, потерявшем свой цвет обмундировании. Сердце у Уральцева дрогнуло, словно увидел родного человека. Он окликнул его и, когда тот подошел, не сдержал своих чувств, обнял и поцеловал в небритую щеку.
– Поздравляю с победой, сержант! Рад видеть вас здоровым и невредимым. Все, стало быть, обошлось благополучно?
– В основном, конечно, – ответил Лычагин, невесело улыбнувшись.
– А как Кайда, Прохоров, другие ребята?
– Кайда цел и невредим. Вон на клумбе дрыхнет, никак не проснется, – указал рукой Лычагин на матроса. Помолчав, со вздохом сказал: – А Ваня Прохоров погиб. Шестеро нас осталось…
– Имеете время рассказать?
– Найдется. Сейчас Лысов подойдет, Кайду разбудим.
Лычагин собрал своих автоматчиков в одной из комнат клуба. Здесь все напоминало о былом бое. Рамы выбиты, стены исковыряны осколками и пулями, на полу валяются стреляные гильзы, на всем толстый слой пыли. Лысов притащил откуда-то стол и стул.
– Садитесь, товарищ майор, вынимайте блокнот и записывайте наши похождения. Первое слово нашему командиру отделения.
Лычагин закурил и не спеша начал:
– Жарко пришлось с первой минуты, как высадились. Было так…
Говорил он медленно, растягивая слова, словно хотел, чтобы корреспондент записал все пережитое.
– Вы помните, пулеметный огонь прижал нас у самой кромки берега. Поблизости орал во всю глотку немецкий корректировщик. Мины и снаряды рвались все ближе и ближе. Засекли, одним словом, лежать нельзя, погибнем, как мухи. Мы перебежали в большую воронку от бомбы. Но и там нас обнаружил корректировщик, чтоб ему икалось на том свете. Мины стали рваться около воронки. Впереди проволочное заграждение, а на проволоке мины. Раздумывать долго нельзя. Ваня Прохоров говорит: «Рискну, братва». Вскочил и бросился к проволочному заграждению. Подбежал к нему – и тут взрыв, Ваню подбросило вверх. Мы – туда. Лежит Ваня бездыханный, но путь через минное поле очистился. Мы рванули в проход, образовавшийся после взрыва. Добежали до цемзавода, а потом от стены к стене, от камня до камня…
Кайда и Лысов изредка вставляли свои замечания. Закончив рассказывать, Лычагин с невеселой усмешкой заключил;
– Выкрутились, одним словом.
– Некоторым не довелось… – вздохнул Кайда.
Лычагин кинул на него хмурый взгляд, но ничего не сказал, а достал кисет и медленно принялся крутить цигарку.
Закурили все, кроме Уральцева. Курили молча, усиленно затягиваясь. Казалось, что в эти молчаливые секунды каждый из них вторично переживал боевые десантные дни и ночи. Уральцев понял их состояние и не нарушал молчания.
И в который раз Уральцев задался вопросом: какие слова должен он найти, чтобы читатели увидели этих моряков во всем величии их подвига? Когда пишешь, представляешь, как было, а на бумагу лезут и лезут стертые, как старая монета, фразы: «Действовали смело», «Дрались с врагом, не жалея жизни», «Геройски сражались».
В комнату вошли два сержанта. Глянув на них, Уральцев невольно улыбнулся. Один был длинный и тонкий, другой низкорослый, приземистый. У высокого вытянутое скуластое лицо, у низкорослого круглое, добродушное. Оба чему-то улыбались.
– Чего вы тут расселись? – весело прикрикнул приземистый сержант. – Командир роты приказал всем собраться у входа. Сейчас машины придут, в Геленджик двинемся. – Увидев Уральцева, смущенно сказал: – Извините, товарищ майор.
Лычагин встал, отбросил окурок и, кивнув в сторону вошедших, сказал Уральцеву:
– Нам пора. А это Кирилл Дибров и Владимир Сморжевский. Они водружали на вокзале флаг.
– Они? – обрадовался Уральцев. – Рад познакомиться.
Он назвал себя и попросил Диброва и Сморжевского рассказать, как это было. Информацию об этом он послал, но сейчас, когда встретился с теми, кто водружал флаг, ему захотелось узнать подробности.
– Извините, товарищ майор, – сказал Дибров, – но нам нужно ехать в Геленджик. Поедемте с нами, по дороге все расскажем.
Уральцев раздумывал недолго. Через несколько минут он сидел в машине вместе с куниковцами. Командир роты автоматчиков капитан-лейтенант Райкунов сел рядом с Уральцевым. У него смуглое лицо, веселые черные глаза, фуражка лихо сдвинута на ухо. Уральцеву вспомнилось, что Ботылев назвал его цыганом. Внешностью Райкунов действительно походил на цыгана, но тот же Ботылев сказал, что Райкунов русский, а цыганом его назвали товарищи за внешнее сходство и за веселый характер.
Всю дорогу до самого Геленджика автоматчики рассказывали о прошедших боях. Дорога была в выбоинах, машину трясло и бросало из стороны в сторону, но Уральцев все же умудрялся записывать в свой блокнот.
Около контрольно-пропускного пункта Уральцев распростился с куниковцами, а через несколько минут «проголосовал» попутному грузовику, идущему в Новороссийск.
Прибыв в Новороссийск, Уральцев пошел на вокзал, чтобы своими глазами увидеть следы пятисуточных боев роты автоматчиков в тылу врага.
Над зданием вокзала развевался новый флаг, не тот, истерзанный пулями, который водружал Сморжевский.