– Чего это так нарядился?
– Надоели больничные халаты! Скоро выписываться буду.
Он повел ее в знакомую беседку. Таня стала рассказывать о жене Глушецкого, восхищаясь ее красотой, характером. Виктор слушал рассеянно, занятый своими мыслями.
Он несмело взял ее руку и посмотрел в глаза.
– Изменилась ты… Не понимаю, почему ты так стала относиться ко мне?
– Как?
– Вроде бы безразлично…
Таня не отняла руки, и он заговорил смелее:
– Раньше ты меня любила. Я был убежден в этом. Но сейчас ты словно бы другая. Что произошло? Разлюбила, так скажи.
Мягким движением Таня освободила свою руку. На ее лице появилось сосредоточенное выражение. В этот момент она походила на человека, решающего серьезную задачу.
– Не сердись, Виктор, – решительным тоном заговорила она. – Что было, то прошло. Не будь войны, все было бы иначе. – Таня положила ему на плечи руки и с убеждением сказала: – Пойми, Виктор, теперь о любви как-то неловко говорить. Над Родиной нависла такая гроза, а мы…
– Николаю, значит, можно, а мне нельзя, – бросил укор Виктор.
Таня опустила руки.
– Когда погибли мои родители, я дала клятву мстить убийцам. Мстить, – тихо, но твердо произнесла она. – И я слово сдержу. Пока не закончится война, ты не говори мне о любви.
– Да-а, – с горькой иронией протянул Виктор. – Долговато ждать, – и тряхнул головой. – Но я терпеливый. Как грянет последний выстрел, зашлю сватов. Примешь?
Она обиженно надулась:
– Кто о чем… Давай прекратим этот разговор.
Новосельцев вздохнул:
– Зачем же ты пришла? Лучше бы не приходила…
– Вот как! – вспыхнула Таня. – Я могу уйти.
Она вскочила и быстро зашагала по аллее. Новосельцев кинулся за ней, но споткнулся и вскрикнул от резкой боли в бедре.
Таня обернулась. Увидев искаженное от боли лицо Виктора, девушка бросилась к нему.
– Что с тобой, Витя? – испуганно спросила она, заглядывая ему в глаза.
Виктор выпрямился. Ему стало стыдно за то, что не удержался от стона. Моряк называется!
– Не зажила, проклятая, – смущенно проговорил он, стискивая зубы.
Ей стало жалко его. Она взяла лейтенанта под руку и отвела в беседку, приговаривая:
– Разве ж можно так, какой ты неосторожный…
Усадив его в кресло, ома встала перед ним на одно колено и, опять заглядывая в глаза, заговорила:
– Больно, да? Сиди тихо, не шевелись. Я сейчас позову врача.
– К черту врача, – буркнул он и полез в карман за табаком.
Закурив, Виктор некоторое время молчал, а затем, когда боль в бедре стала затихать, виновато произнес:
– Прости меня, Таня, за грубость… Я не хотел тебя обидеть.
Таня встала и молча прижала его голову к груди. Виктор замер, испытывая блаженство от прикосновения любимых рук. И вдруг на висок ему упала горячая капля, за ней вторая, третья. Татьяна плакала.
– Ты… – растерянно и тревожно проговорил он, не в силах сказать больше ни слова.
– Мы с тобой будем друзьями. Скажи да, Виктор? У меня никого нет, ни родных, ни друзей, кроме тебя. Но, Витенька, не надо про любовь. Ну ты понимаешь… Ах, ну как тебе объяснить?
Виктор взял ее правую руку и молча поцеловал в ладонь.
Ладонь была горячая и жесткая.
– Даю слово, Таня, – решительно заявил он, потрясенный ее слезами.
Таня вынула платок и вытерла лицо. Ее черные глаза засветились ласково и печально.
Она села против Виктора и спросила участливо:
– Все еще больно?
– Прошло, – торопливо ответил он и улыбнулся.
Но бедро все же ныло, и Виктор обеспокоенно подумал: «Неужели еще в госпитале лежать заставят?»
В беседке они просидели и проговорили до вечера. Когда стало темнеть, Таня сказала:
– Я обещала зайти к Гале. Сейчас побегу искупаюсь в море – и к ней. А завтра утром – к тебе.
Она разрешила обнять себя, но целовать не позволила.
После ухода Тани Новосельцев остался еще на некоторое время в беседке.
«Все-таки она меня любит, – радостно подумал он. – Только какая-то блажь ей зашла в голову. Вот досада, не нашел слов, чтобы убедить любимую девушку!»
Однако на следующий день Таня не пришла. В полдень какая-то женщина принесла Новосельцеву букет цветов, корзину яблок и записку от Тани.
В записке говорилось:
«Дорогой Виктор! Сегодня я уезжаю на передовую. Прости, что не зашла. Не сердись, мой друг. Мы еще встретимся. Твоя Таня».
Прочитав, Новосельцев горестно вздохнул.
– Ох, Таня, Таня…
В тот день Виктор написал два письма – одно командиру дивизиона, другое своим друзьям в дивизионе.
Через десять дней его выписали из госпиталя с наказом хирурга послужить сначала на берегу.
Отдел кадров, куда должен был явиться Глушецкий, находился невдалеке от Туапсе, в небольшом курортном местечке. Найти его оказалось не так просто, и Глушецкому пришлось немало покружить по ущельям, заросшим столетними деревьями, прежде чем он обнаружил у самого берега моря несколько зданий.
Проверив документы, дежурный указал рукой на длинное одноэтажное здание, наполовину скрытое деревьями, и сказал:
– Идите туда устраиваться на жительство. Там живут командиры, находящиеся в резерве.
Утром его вызвали в отдел кадров.
Хмурый, с желтым лицом майор подозвал его к своему столу и пригласил присесть па стул. Не поднимая головы, проговорил:
– Тут мне передавали, что вы научный работник. Гидробиолог. Это так?
– Моя военная специальность разведчик, – сказал Глушецкий, – Да, разведчик. А после войны видно будет…
Майор оживился.
– Кстати, очень кстати. Вчера начальник разведывательного отдела интересовался, имеются ли у нас в резерве командиры-разведчики. А у нас, как на грех, ни одного. Обождите минуточку. – Он позвонил по телефону: – Товарищ капитан второго ранга, в резерв прибыл из госпиталя командир взвода разведки лейтенант Глушецкий. Воевал в Севастополе. Прислать? Хорошо.
Вскоре Глушецкий сидел у начальника разведывательного отдела капитана второго ранга Медведкина, с интересом разглядывая человека, который должен знать все, что делается по ту сторону фронта. Перед ним был пожилой человек с густыми черными бровями, из-под которых смотрели удивительно светлые, словно прозрачные глаза. От самого лба до макушки головы блестела лысина. Тонкие губы словно застыли в постоянной усмешке, отчего на щеках образовались две извилистые морщины. Постукивая карандашом по столу, он зябко поеживался, хотя на нем поверх кителя был надет меховой жилет. Глушецкий, которому было жарко, с удивлением смотрел на этот жилет.
Медведкин подробно расспросил лейтенанта о родителях, об учебе в университете, о боях в Севастополе, знает ли немецкий язык. На каждый вопрос Глушецкий давал обстоятельный ответ.
– Добро, добро, – поощрительно и с какой-то неуловимой усмешкой приговаривал Медведкин.
Когда лейтенант рассказал о себе все, начальник разведки спросил:
– Как ваше здоровье? Отдохнуть после госпиталя врачи не советовали?
Глушецкий невольно покраснел и опустил глаза. Вот сейчас и сказать о том, что отдохнуть не мешало бы. И начальник разведки не осудил бы, пожалуй.
– На здоровье не жалуюсь, – с невольным вздохом выговорил Глушецкий и поднял глаза.
Начальник заметил его смущение и резко сказал:
– Говорите откровенно. В разведке работа тяжелая, и с неокрепшим здоровьем я не рекомендовал бы…
– Я здоров, – уже твердо заявил Глушецкий.
– А почему вздохнули и смутились, когда спросил?
– Просто так.
– Гм… Просто так, говорите. Ну что ж…
После почти часового разговора начальник разведки ничего не сказал о назначении на должность, лишь приказал явиться на следующий день к двенадцати часам.
«По-видимому, я не произвел на него впечатления», – думал Глушецкий, возвращаясь в общежитие.
В общежитии не оказалось ни одного человека. Походив несколько минут по комнате, пересчитав количество коек и тумбочек, Глушецкий сел на стул и закурил. Он не знал, чем ему заняться. Посидев некоторое время без движения, он достал из полевой сумки тетрадь, вырвал лист, написал на нем: «Здравствуй, Галинка!», но тотчас же свернул лист и сунул обратно в сумку. «Писать-то не о чем», – с огорчением подумал он.