В комнату вошел лейтенант и доложил, что машина подана.
– Хорошо, – сказал полковник и поднялся. – В путь-дорогу, друзья. Желаю успеха.
Он пожал обоим руки, обнял. В дверях полковник задержал Глушецкого и сказал:
– Вы полностью доверяйте Карлу. Он надежный человек, проверен нами. Крепок, как настоящий коммунист.
– Я еще не коммунист, – обернулся Вольфсон. – Но на пути к тому, чтобы стать им.
– Верю в это, – сказал полковник.
Вольфсон надел шинель и шапку советского солдата. Они сели рядом на заднее сиденье. Несколько минут ехали молча. Но когда стали подъезжать к развилке дорог, одна из которых вела в госпиталь, Глушецкий сказал:
– Карл, давай завернем на несколько минут в госпиталь.
Там работает моя жена. Не виделся с ней почти год.
– Какой разговор, – живо отозвался Вольфсон. – Понимаю.
Машина въехала в расположение госпиталя.
– Подожди меня, Карл, – сказал Глушецкий, вылезая.
Галя стояла около госпитального автобуса и о чем-то разговаривала с шофером. Глушецкий издали окликнул ее и побежал навстречу, чувствуя, как от волнения колотится сердце.
В марте полковник Громов вернулся в бригаду.
Фоменко не обнаружил разочарования или недовольства. Несмотря на то что Громов нередко одергивал его, подавлял своим превосходством, Фоменко уважал и даже любил его. Он не отдавал себе отчета, почему любил. Возможно, потому, что сам не имел тех качеств, которые были у полковника. У иных людей это вызывает зависть, иногда черную, а у других, как у Фоменко, любовь и уважение. Сам не жесткий по характеру, Фоменко ценил в Громове непоколебимость, твердость духа, умение владеть собой в любой обстановке, быстро принимать решения.
Когда в комнату вошел Громов и, улыбаясь, пробасил: «Приветствую, мой друг», Фоменко бросился ему навстречу, обнял с радостным восклицанием:
– Георгий Павлович! Как я рад…
Громов тоже обнял его, потом отступил на шаг.
– Ну-ка, посмотрю, какой стал. – Одобрительно кивнул и сказал: – Выглядишь молодцом. Слышал, хорошо справлялся с командованием бригадой. Рад этому. Откровенно говоря, я недооценивал тебя. Жил бок о бок, но не я, а генерал Петров разглядел в тебе командира. – Он сделал тяжелый вздох. – В укор мне…
«Чего это он сразу самокритикой занялся?» – удивился Фоменко, польщенный, однако, оценкой Громова.
– Мне кажется, – сказал он, жестом приглашая полковника садиться, – у вас не было оснований быть недовольным мною, я четко выполнял все ваши распоряжения.
– Вот именно – распоряжения, – поморщился Громов.
Они сели на стулья около письменного стола друг против друга. Громов принялся набивать табаком свою трубку.
– Знал я, товарищ подполковник, – начал он, бросая на Фоменко хитрый взгляд, – одного директора завода. Был у него начальник отдела снабжения. Спрашивает как-то его директор: «В такую-то область ты отгрузил продукцию?» Тот ответил: «Ну конечно». Директор опять спрашивает: «В достаточном количестве?» Снабженец заверяет: «Не беспокойтесь, отгружено столько, сколько надо». Тогда директор замечает: «Слишком много не следовало бы». Снабженец и тут находит ответ: «А мы слишком много и не посылали». Директор подумал и сказал: «Вообще-то я думаю, что не стоило бы туда посылать». А снабженец отвечает: «А мы и не посылали».
Фоменко вежливо улыбнулся:
– Я понял, Георгий Павлович.
– Неужели сразу понял? – удивился Громов.
– Вы правы в какой-то мере, отождествляя себя с тем директором завода, а меня со снабженцем. Но раз мы поняли, то, стало быть…
Громов положил ему руку на плечо:
– Прости, дружище, за то, что стремился сделать тебя таким снабженцем. Я понял многое за эти месяцы.
Фоменко покраснел:
– Ну что вы, право, Георгий Павлович. Мне было приятно служить с вами. Я и сейчас с удовольствием остался бы у вас начальником штаба.
– И я с не меньшим удовольствием согласился бы на это. Но увы, – Громов развел руками, – это уже невозможно. С моей стороны это был бы эгоизм, а с твоей – ненужная жертва. Откровенно скажу – рад твоему росту, надеюсь увидеть командиром дивизии и в генеральском звании. Признайся, хочется быть генералом?
– У каждого солдата в ранце маршальский жезл.
Громов раскатисто рассмеялся.
Ему действительно жаль было потерять такого начальника штаба. Но приходилось. Прежде чем вернуться в бригаду, он побывал у нового командующего Приморской армией генерала армии Еременко.
– Возвращайтесь в бригаду, – сказал ему Еременко. – А Фоменко мы заберем у вас. О нем хорошо отзывался Петров. Надо продвигать такого командира.
– А я с кем останусь? – спросил Громов.
– Об этом позаботимся.
– Позвольте спросить, какую должность метите ему?
– Будет командовать бригадой, возможно, станет начальником штаба дивизии…
– Извините, Георгий Павлович, за нескромный вопрос, – с некоторым смущением произнес Фоменко. – А почему вы вернулись в бригаду? Ходили слухи, что вас командиром дивизии назначили.
– По моей просьбе, дорогой, по моей. Лично просил об этом. И меня уважили. А вот как освободим Севастополь, так согласен сдать командование бригадой хоть тебе, хоть кому угодно. Мне важно дойти с ней до Севастополя. Скажешь – блажь в голову зашла… Верно, блажь. А почему не уважить хоть одну блажь полковника? Ты должен понять меня.
– Понимаю, товарищ полковник.
– Это я в шутку называю блажью. А на самом деле это всерьез. Нет для меня жизни, пока не пройду по улицам Севастополя, не просто пройду, а победителем. Какая-то струна во мне так настроена. И я не могу противиться. Прости уж, дружище, что отнимаю у тебя бригаду. По случаю передачи бригады организуй ужин. Пошли за начальником политотдела Ясновым.
– А его нет.
– Куда делся?
– Отозвали. Вскоре после вашего отъезда.
– А кто же теперь?
– Подполковник Железнов. Не флотский, из политуправления прислали.
– Пригласи его. Надо же познакомиться. Заместителя по тылу вызови.
– Тоже новый. Прежнего отозвали.
– Вот так! А еще кого нет?
– Вчера уехал Игнатюк.
– Как – и Игнатюк! – поразился Громов. – Кому он понадобился?
– Поехал учиться.
– Жаль, не довелось встретиться. Изменился ли он?
Фоменко вынул платок, вытер лысину и только после этого сказал:
– Он аккуратист. Но сожаления при расставании не испытывал. Вы знаете причину.
– Да, разные люди живут под одним небом, – в задумчивости проговорил Громов. – Вот Игнатюк. В одной партии состоим, одну веру исповедуем, вроде бы идейные. А нет у меня к нему ни уважения, ни доверия. Вреда от него больше, чем пользы, не нужен он партии. – После некоторого молчания добавил: – А может, кому-то и нужны такие… при каких-то обстоятельствах…
Громов поднялся и подошел к окну. На улице было сыро, туманно. В окно гляделись потемневшие ветки тополя, на которых местами была наледь. Ствол тополя иссечен осколками, видимо, не так давно поблизости разорвался снаряд. Глядя на искалеченное дерево, выглядевшее без листьев жалким и беспомощным, Громов покачал головой: «Бедняга, никто не врачует твои раны. Молчком переносишь боль».
По улице шли капитан Глушецкий и младший лейтенант Семененко. Увидев их, Громов открыл форточку, по-озорному, забыв о своей должности, крикнул:
– Эй вы, бездельники, загребайте сюда!
После теплого ветра, дувшего несколько дней подряд, из-под буро-желтой прошлогодней травы вылезла нежная зеленая поросль, и земля стала похожа на изумрудный ковер. Неведомо откуда появились грачи и скворцы, деловито зашныряли по полям и огородам. Сегодня ветер затих, утром молочный туман окутал все кругом, но держался недолго, теплое солнце придавило его к земле, а спустя немного от нее пошел парной запах. Земля пробудилась после зимней спячки, задышала мощной грудью, призывая людей пахать, боронить, сеять.
Весна… Третья фронтовая весна…
– Давай присядем, – предложил Громов Глушецкому.
Они сели на бревно, около камышового плетня.
Громов снял фуражку, расстегнул китель.
– Благодать! – вздохнул он. – Ах, весна, весна… В эту пору влюбляются. А во мне каждую весну пробуждается хлебороб. С гражданской войны от земли оторван, а закваска хлеборобская до сих пор сидит и весной бурлить начинает. Хочется бросить все и бежать в станицу, поработать на тракторе сеяльщиком или прицепщиком, пусть даже ездовым. Как пряно пахнет земля весной! Выйдешь в степь, оглянешь ее, необъятную, – и на душе легко, празднично… Испытывал такие чувства?