Крошка подшивал подворотничок к гимнастерке. Подняв голову, увидел, что Глушецкий не пишет, а остекленевшими глазами уставился в одну точку и прикусил нижнюю губу.
– Что с тобой, Николай? – обеспокоенно спросил он.
Глушецкий не отвечал, даже не изменил позу.
– Николай, что случилось? – вторично спросил Крошка и подошел к нему.
Глушецкий опустил голову и глухо сказал:
– Галя тяжело ранена.
Он встал, спрятал в полевую сумку листок бумаги.
– Пошли к полковнику. Потом расскажу.
Уральцев не пошел с Глушецким, а отправился к разведчикам, которые сидели под деревом и слушали Гриднева, рассказывающего какую-то историю. Увидев майора, разведчики вскочили и окружили его с радостными восклицаниями. Уральцев поздоровался с каждым за руку, а ротного батю Гриднева обнял.
– С нами пойдете? – догадливо спросил Гриднев.
– С вами.
– Ребята, наш бывший комиссар с нами будет, – сообщил Гриднев, обращаясь к разведчикам.
– Вот это хорошо, – одобрительно сказал Добрецов. – Веселее будет.
– Это в каком смысле? – прищурился Уральцев.
– Во всех смыслах, – улыбнулся Добрецов.
– Точно, – подтвердил Кондратюк.
– Без замполита в роте стало хуже. Командиру роты не до бесед и собраний, у него и без того забот хватает. Политическую работу свалили на парторга. А я не из грамотеев, – сказал Гриднев.
– Вы о чем-то сейчас беседовали? – спросил Уральцев. – Садитесь, продолжайте.
Он присел на пенек. Сели и разведчики.
– У нас, собственно, не беседа на тему, а так, вольный разговор. Кондратюк недавно вернулся из отпуска.
– Как жизнь в колхозе? – поинтересовался Уральцев.
– У нас, в станице, – сказал Кондратюк, – колхоз при немцах ушел в подполье. Зерно заховали в ямы, инвентарь тоже, три трактора загнали в лесополосу и завалили бурьяном. Как прогнали немцев, в марте это было, на другой же день состоялось собрание колхозников, избрали правление, председателя и начали готовиться к весеннему севу. Пацаны выловили в степи десятка два лошадей, пораненных и отбившихся после боя. Через месяц колхоз уже сеял. Около пятисот гектаров яровой пшеницы засеяли. Урожай, правда, не очень богатый для Кубани – по пятнадцать центнеров собрали. Но и то подпорка армии. Это ведь сорок пять тысяч пудов. Нашу бригаду год можно кормить хлебом нашего колхоза.
– Здорово!
Молчавший до сих пор Логунов встал и, поправляя бескозырку, решительным тоном заявил:
– После войны надо поставить памятник колхознице.
– Твоей Дуне, – заметил Добрецов.
Логунов сердито сверкнул в его сторону глазами и тем же тоном продолжал:
– И моей Дуне. А что? Знали бы вы, братцы, как тяжело сейчас в колхозах нашим женщинам! И на тракторе, и на молотилке, и на жнивье, и на пахоте. А едят они что? Дуня говорила, что весь хлеб сдают для армии, а сами сидят на картошке. Я поцеловал Дуне руки и сказал: «От имени всех матросов Черноморского флота целую и низкий поклон шлю всем колхозницам». Правильно я, батя, сказал?
– Правильно, – поддержал его Гриднев, тоже вставая. – А что, братцы, пора и в дорогу собираться.
Уральцев задержал Логунова.
– Расскажи, Трофим, как ездилось на Урал. Что видел?
Логунов весело сказал:
– А я не ездил.
– Как это – не ездил? – удивился Уральцев. – С женой ведь встретился.
– Она сама приезжала сюда.
– Расскажи.
Продолжая улыбаться, Логунов стал рассказывать:
– Выписали мне отпускные документы и я уже собрался в путь, как прошел слух, что приехала на фронт делегация колхозников из Челябинской области. У меня почему-то сердце екнуло, словно в предчувствии, что Дуня с той делегацией. Она писала раньше, что собирается такая делегация и что она кандидат на поездку. Думаю, поеду домой, а Дуня сюда пожаловала. А на кой ляд мне отпуск, ежели с женой не повидаюсь. Пошел к капитану Глушецкому. Тот разузнал, что делегация находится в Туапсе, но на следующий день поедет в Новороссийск. Не медля ни часа, я на попутных машинах двинулся в Новороссийск. Заявился в комендатуру, доложил дежурному. Тот говорит, что ждут делегацию. В полдень подъезжает автобус. Я к нему. Выходят делегаты, один за другим. Сердце мое колотится. Не обманулось сердце: выходит моя Дуня, в платочек пуховый укутана, на лице улыбка. Увидела меня и бросилась на шею. Целует, а сама плачет и смеется. Известно, у женщин глаза на мокром месте. Ну и я, признаться, тоже ошалел от встречи, как обнял ее, так не могу рук разжать. Думаю: отпущу, она исчезнет, окажется, что все это сон. Вы извините, что в лирику ударился…
– Чего там извиняться, – сказал Уральцев. – Дело житейское, не с кем-то, а с женой встретился. Три года разлуки, подумать только…
– Верно, три года, – вздохнул Логунов. – Но зато пятнадцать дней я провел с женой.
– Десять, – поправил Уральцев.
– Нет, пятнадцать. Десять суток я ездил вместе с делегацией по воинским частям. А что мне оставалось делать? Так и проездил весь отпуск рядышком с Дуней. Между прочим, делегация побывала и на Малой земле. Там я был за экскурсовода. Показал колхозникам детские ясли, где меня оглушили и взяли в плен. Дуня там расплакалась. Суток через восемь делегацию отвезли в Сочи. И я с ней. Эх, как там было нам с Дуней хорошо! Будто мы вновь поженились. Когда кончался срок отпуска, я набрался нахальства и пошел к коменданту. Рассказал ему, как встретился с женой, и попросил продлить отпуск. Чем-то я понравился ему. Улыбнулся, похлопал меня по плечу и говорит: «Вижу, боевой матрос, продляю отпуск еще на пять суток». Как на крыльях выскочил я из комендатуры. Еще пять суток счастья! Понимать надо. О чем только мы не говорили с Дуней за это время, я ей про Малую землю рассказываю, а она о жизни в колхозе. Да, товарищ майор, тяжко живется людям в тылу! Дуня стала худенькая, на лице морщины, руки в мозолях. А была ладная собой, в соку, глаза так и светились. Картиночка, одним словом. Мужики в селе говорили: как этому рябому такая красавица досталась? Глядел я теперь на нее, и сердце от жалости сжималось…
– Идите ужинать, Трофим. Как-нибудь на досуге поподробнее расскажете, как ездили с делегацией. Не возражаете?
– Расскажу, почему не рассказать. О хорошем всегда приятно вспоминать и рассказывать. Я не прощаюсь, ведь вы с нами.
– С вами.
Логунов ушел. Уральцев подумал, что ему тоже не мешало бы поужинать. Направился к кухне и нос к носу столкнулся с Семененко.
– Павло! – окликнул Уральцев.
Семененко вгляделся и, узнав Уральцева, радостно воскликнул:
– Кого я бачу! Комиссар! Какими судьбами?
Они обнялись, похлопали друг друга по плечам.
– Ого, Павло, ты уже офицер, – заметил Уральцев, нащупав на его плече звездочку.
– Младший лейтенант, – с гордостью сказал Семененко. – А это бачили?
На груди Семененко блестела Золотая Звезда Героя Советского Союза.
– Поздравляю! – воскликнул Уральцев и опять обнял его. – Знаю о твоем подвиге. Заслужил такую награду.
– А Логунова обидели, – проворчал Семененко. – Вместе же были, одно дело делали. А ему только орден Красного Знамени.
– Тоже большая награда.
– Большая, да не такая. А мне зараз стыдно парню в глаза смотреть.
– Твоей вины в том нет.
– То так, а все же… Ты к нам по какому делу?
– Пойду с вами в десант.
– Сам захотел или назначили?
– И то и другое.
Семененко покивал головой в знак понимания, и они вместе направились на кухню.
Ночью бригада Громова прибыла на косу Чушка. Узкая полоска песчаной земли – уникальное создание природы – уходила на несколько километров в море. Тут была с осени налажена переправа на крымский берег. По этой косе гитлеровцы отступали в сентябре прошлого года. Наши летчики тогда бомбили ее. Кругом валялись разбитые танки, машины, орудия. А когда косу заняли советские войска, ее начали бомбить гитлеровские летчики, обстреливала дальнобойная немецкая артиллерия. Укрыться здесь негде, выкопать окоп невозможно, он осыпался и наполнялся водой. Веселое место, ничего не скажешь.
Разведчики по кромке берега пробрались к причалу. Уральцев и Глушецкий находились с ними. Сейчас Уральцев не отличался от других разведчиков. На нем ватный бушлат, подпоясанный широким ремнем, на ремне финка, за плечами вещевой мешок, автомат.