Не знал Савелий Иванович, что его сын Николай, будучи окруженным врагами и не видя выхода, так же вот выхватил гранату и швырнул себе под ноги. Было это под Новороссийском в такие же апрельские дни год назад. Но Николай выжил всем смертям назло! И тем более не знал Савелий Иванович, что Николай уже находится под Севастополем, около Балаклавских высот, и через неделю будет в Севастополе, придет в свой дом и будет искать отца.
Три секунды надо для того, чтобы граната взорвалась после того, как из нее выдернули чеку. Но какие это секунды! Перед мысленным взором, как кадры фильма, промелькнула жизнь, лица жены, сына, друзей. Остро кольнуло сердце – никогда он не увидит их, не услышит их голоса, вообще ничего не будет видеть и слышать, впереди вечный мрак и забвение.
Когда Глушецкий выдернул чеку, Майер побледнел, весь напрягся, думая, что граната полетит в него, но когда старик прижал ее к груди, он упал около стола, судорожно пытаясь выхватить из кобуры пистолет. Гартман сполз с кресла и загородился им. Шреве успел метнуться с дивана за дверь.
Через несколько секунд после взрыва в кабинет вбежали два солдата с испуганными лицами. На пороге они остановились. В кабинете было темно. Взрывной волной и осколками со стола смело электрическую лампу, телефон и все бумаги.
– Свет сюда, – рявкнул Майер, поднимаясь.
Шреве вынул из кармана электрический фонарь и включил его. Старик лежал на полу, поджав ноги.
– Густав, – позвал Майер, выходя из-за стола. – Ты жив?
Гартман, отбросив кресло, поднялся с пола, несколько мгновений молчал, потом сказал:
– Кажется, в руке осколок.
Солдаты подняли с пола лампу, телефон. Вскоре в кабинете опять стало светло.
– Уберите труп, – распорядился Майер. – Вы, обер-лейтенант, можете идти.
Шреве козырнул и вышел. Солдаты вынесли труп. Потом один вернулся с тряпкой и ведром и стал мыть пол, обагреннный кровью. Пока он мыл, Майер и Гартман молчали. Но когда солдат ушел, Гартман сердито буркнул:
– На кой черт ты устраивал при мне этот спектакль? Я сам сыт по горло допросами пленных.
– Извини, Густав, – виновато произнес Майер, – не ожидал я такого конца. Допрос можно было отложить на завтра. Отнял он у нас время и настроение испортил. Но чего не бывает на войне!
Гартман поморщился от боли в руке.
– Извини, Эрик, но нашу встречу за бутылочкой придется отложить, поеду в госпиталь.
Полковник Громов вышагивал по комнате, теребил бороду и сердито выговаривал:
– Я знал, что когда-нибудь это случится… Знал… Не стой передо мной истуканом… Садись… Знал и ты… Вспомни Сочи…
Командир первого батальона майор Ромашов присел на краешек стула и обреченно понурил голову. Он знал, что сейчас надо молчать, не оправдываться, иначе полковник разбушуется еще больше. У полковника есть основания сердиться на комбата. А у комбата нет оснований обижаться, он знает, что виноват. Еще несколько месяцев назад Ромашов обиделся бы на комбрига, решив, что тот понапрасну придирается к нему. Ему тогда казалось, что Громов просто невзлюбил его после памятного командирского учения в Сочи. Но после возвращения в бригаду полковник вроде бы сменил гнев на милость. Однажды он пригласил комбата к себе, угостил вином, поздравил с присвоением звания майора и вручил орден Красного Знамени, разоткровенничался: «Не серчай, что был придирчив. И впредь буду таким. После освобождения Севастополя меня, по всей видимости, отзовут для назначения на другую должность. Кто останется командовать бригадой? На тебя имею виды. Есть у тебя все данные. Вот я и стараюсь вытянуть их наружу. Но то, что сказал сейчас, – разговор между нами. Задерешь нос, разболтаешь – потеряю веру в тебя».
Первый батальон был штурмовым при освобождении Керчи, Феодосии, Ялты. Майор Ромашов радовался, что все идет хорошо, что потерь его батальон почти не имеет, в то время как уничтожил до двухсот гитлеровцев и взял в плен свыше трехсот. Но полковник за это время ни разу не похвалил Ромашова, а ставил все новые и новые задачи. А за Балаклавой Ромашова постигла неудача. Для улучшения позиции перед штурмом Балаклавских высот командир бригады приказал первому батальону занять одну высотку, за которой можно было накапливать силы. Ромашов выделил отряд в составе двух взводов. Противник обнаружил отряд на ближайших подступах и открыл по нему сильный артиллерийский и минометный огонь. Ромашов прекратил атаку и отозвал отряд на исходные позиции.
Когда об этом узнал Громов, то не скрыл своей досады.
Он вызвал к себе Ромашова, и вот теперь тот сидел и ерзал на краешке стула. Полковник напомнил ему о Сочи. Да, он помнит то командирское занятие, последнее перед отправкой бригады из Сочи в десант под Новороссийск.
Надо же было случиться так, что подобную ошибку Ромашов допустил сейчас, на подступах к Севастополю. Неспроста полковник напомнил ему о командирском занятии в Сочи. Разнос будет тот! Громов спит и видит себя в Севастополе, а тут у его стены получил щелчок по носу.
«Чего доброго, разгорячится и от командования батальоном отстранит», – уныло думал Ромашов.
Но полковник постепенно успокоился, остыл. Походил по комнате, а потом сел и уже спокойно сказал:
– Сегодня повторить атаку. Учти, если высотку не займем, то во время штурма Балаклавских высот у нас могут быть большие потери. Человеческие жизни лежат на твоей совести. Помни это. А может быть, поручить выполнение этой задачи Глушецкому? В Сочи он решил ее правильно. Возьмет с собой роту разведчиков и ночью вышибет немцев с высоты. Помнишь, как он вышиб немцев из дома детяслей на Малой земле?
Ромашов встал и твердо заявил:
– Если не справлюсь, пойду ротой командовать.
– Даже так! – удивился Громов. – Честь свою на карту ставишь?
– Да, честь.
– Ладно. Иди. Утром доложишь о взятии высотки.
Ромашов козырнул, лихо повернулся и быстро вышел. На пороге дома остановился, вытер пот с лица и облегченно улыбнулся.
– Или грудь в крестах, или голова в кустах, – решительно тряхнул он головой.
В его отношениях с командиром бригады было что-то схожее с взаимоотношениями ученика и учителя. Учитель требует от способного ученика большего, а ученик обижается, ему кажется, что учитель напрасно придирается к нему. Но закончит этот ученик школу и потом будет с благодарностью вспоминать своего учителя – и останется он в его памяти на всю жизнь. Так и Ромашов. Ему двадцать шесть лет, всего четыре года как окончил военное училище. А уже командир батальона морской пехоты, майор, кавалер трех орденов. Ему казалось, что он постиг военное искусство, что поучать его уже не следует. Но вдруг появился новый командир бригады, который требует, не давая пощады, строго взыскивая за всякое упущение.
Вот и сейчас пришлось выслушать немало обидных слов. На войне, конечно, всякое бывает, то удача, то неудача. Прошлой ночью постигла неудача. Ну и что? Так думалось, когда шел сюда. Полковник «прочистил» ему мозги, и сейчас Ромашов повторял слова, сказанные полковником еще в Сочи. «Все ли сделал, что в пределах человеческих сил?» Думая над этими словами, Ромашов приходил к выводу, что сделал не все, не продумал некоторые детали боя. Прав, сто раз прав командир бригады, когда напомнил ему о том занятии в Сочи. Он возвращался в батальон в приподнятом настроении. Впервые подумал: «Побольше бы таких командиров, как Громов».
После ухода комбата Громов вызвал Глушецкого:
– Что нового? Не оттягивает противник свои силы?
– Не только не оттягивает, но и подбрасывает свежие, – ответил Глушецкий и положил на стол лист бумаги: – Разведчики первого батальона нашли у убитого немецкого офицера распоряжение по дивизии. Это его перевод на русский.
– Первого, говоришь?
Глушецкий утвердительно кивнул.
– Гм, почему же об этом комбат не доложил? Ну, да ладно. Почитаем, что пишет командир пехотной дивизии Райнхард.
В распоряжении, датированном 24 апреля 1944 года, было написано:
«В обороне крепости Севастополь ни шагу назад. Позади нас лежит пространство, жизненно необходимое для крепости, и Черное море. Это основное положение должно быть внедрено в сознание каждого солдата, независимо от его положения. Поэтому тот, кто находится на позиции в расположении крепости или в бою и ушел в тыл без особой для этого служебной причины, должен быть задержан первым попавшимся офицером или унтер-офицером, силой оружия приведен на старое место или застрелен за проявление трусости.