– И ты должен дать на них ответ.
– И дам. Артиллеристы и минометчики имеют своих корректировщиков. Пусть не зевают. – Ромашов протянул Глушецкому пачку трофейных сигарет. – Это не немецкий эрзац, а настоящие турецкие, – пояснил он, увидев, что Глушецкий бросил на них пренебрежительный взгляд. В блиндаж вошел заместитель по политчасти командира бригады, он же начальник политотдела подполковник Железнов.
– Ага, комбат тут, – басовито, с недовольными нотками в голосе произнес он.
Глушецкий и Ромашов встали, приветствуя замполита.
– Садитесь, – махнул он рукой, не здороваясь. – Где твой замполит?
– В ротах, как всегда.
– Вызовите его.
Ромашов сказал дежурному телефонисту, чтобы позвонил в роты, разыскал замполита и вызвал его в штаб батальона.
– Мы, товарищ подполковник, – начал докладывать Ромашов, – в каждое отделение штурмовой группы выделили агитаторов, в каждом отделении по три – пять коммунистов. Замполит провел совещание с агитаторами. Через полчаса проведем митинг штурмовой группы. Сегодня подано восемь заявлений о приеме в партию.
Он замолк и вопросительно посмотрел на подполковника. Тот некоторое время молчал. Снял фуражку, положил на стол, достал носовой платок и вытер вспотевшую, наголо обритую голову. Только после этого сказал:
– Проверю, проверю. В прошлый раз тоже докладывали и об агитаторах и о всем прочем, а высотку не взяли. Грош цена такой партийно-политической работе. Очковтирательством занимаетесь. Не уйду от вас до тех пор, пока не побеседую с коммунистами. Где же замполит?
– Сейчас разыщут.
Голова у подполковника была большая, шишковатая. Бритва парикмахера, видимо, не раз спотыкалась о шишки. Об этом свидетельствовали шрамы и свежие порезы. Шея у подполковника короткая и толстая, поэтому казалось, что голова сразу вросла между плеч, обойдясь без шеи. Это мешало подполковнику поворачивать голову, приходилось поворачиваться всем туловищем. Роста он небольшого, узкоплеч. Поэтому носил не гимнастерку, а китель с накладными плечами.
В бригаде подполковник еще не прижился, и не потому, что не был моряком, а потому, что характер у него оказался тяжелым. Он не доверял людям, был заносчив. С командиром бригады не советовался. Задумав что-то, говорил Громову: «Я принял решение. Вас обязываю как коммуниста сделать следующее…» Громов хмурился, но спокойно выслушивал его, а потом говорил: «Хорошо, действуйте». Дружеских отношений между ними не наладилось. Собирая замполитов батальонов, Железнов не раз давал им понять, что их дело выполнять его указания, а думать за них будет он, а если кто будет заниматься отсебятиной, то у того будет отобран партийный билет. «В жизни партийных организаций должна быть железная дисциплина, – говорил он. – Указания вышестоящего политоргана должны беспрекословно выполняться. Замполитам и парторгам рот и батальонов нечего выдумывать какие-то новые формы партийно-массовой работы. Формы продуманы и спущены сверху. Я буду строго следить за выполнением вышестоящих директив». Замполит батальона автоматчиков на одном таком совещании заметил, что существует партийная демократия и ее на войне не отменили, что в Уставе партии говорится о демократическом централизме. Через две недели этот замполит был отправлен в распоряжение политотдела армии как не обеспечивший политического руководства в батальоне.
Однажды Громов, будучи не в духе, спросил Железнова, был ли он до войны на партийной работе. Тот ответил: «Не имеет значения. Важно, что я прислан сюда партией». – «А я кем?» – спросил снова Громов и, не получив ответа, с горечью произнес: «До вас был замполитом у меня подполковник Яснов. Он пользовался у командиров и политработников уважением и любовью. Я хотел, чтобы и вы завоевали любовь матросов и офицеров. Вы же стараетесь командовать, а в партийной работе это противопоказано». На такое заявление полковника Железнов довольно резко ответил: «Я не женщина, чтобы меня любили». Громов помотал головой: «Да, это заметно». Эти слова были произнесены с иронией, но Железнов этого не понял. Встав и откинув голову, он заявил: «Моя обязанность твердо проводить линию партии в бригаде. Кое-кому это может не нравиться, но мне на это наплевать, я заставлю их делать то, что требуется директивами вышестоящих органов. А Яснов, по-моему, был мягкотелым человеком».
При людях Громов скрывал свою неприязнь к своему замполиту, не жаловался на него и в политотдел армии, считая, что в морской семье Железнов пооботрется и перестанет ставить себя выше всех, считать только одного себя настоящим коммунистом. А биографию его он узнал. Оказывается, Железнов был когда-то заведующим административным отделом горисполкома в приволжском городке, потом начальником городского отдела милиции.
…Глушецкий и Ромашов, чувствуя себя стесненными присутствием подполковника Железнова, попросили разрешения выйти, пока не пришел замполит.
Прибежал замполит, но они остались на воздухе и закурили.
Из блиндажа доносился сердитый бас Железнова. Но вот заговорил замполит батальона. У него был звонкий голос, и говорил он тоже на повышенных тонах. Глушецкий и Ромашов прислушались. «Вы не берите меня на бога, товарищ подполковник, – говорил замполит. – Я уже пуганый. У вас нет оснований не доверять мне. Вы коммунист, и я коммунист, перед партией у нас одинаковая ответственность. Или вы считаете себя коммунистом первого сорта, а меня второсортным? Какие у вас для этого основания? Вас прислала партия, и меня прислала партия». Рокочущий бас изрек: «Вы демагог, Васильев. И даром это не пройдет. Не возьмете сопку, пеняйте на себя. Партбилет выложите». Уже спокойнее замполит произнес: «Повторяю – не пугайте. Я пуганый и стреляный. А если вы такими методами будете руководить, мы, замполиты и парторги, напишем в политотдел армии».
Ромашов взял Глушецкого под руку и отвел на несколько шагов от блиндажа.
– Ну их, пусть немного обменяются любезностями. – И с гордостью добавил: – Замполит мужик крепкий, палец ему в рот не клади. Ему под сорок, ленинградец, был секретарем парткома на заводе. Не очень-то будет подставлять шею подполковнику.
– Он в батальоне еще, кажется, с Малой земли?
– На пятый день после высадки прибыл. Прежнего замполита ранило на третий день. Пойдем в штурмовую группу, замполит и подполковник скоро тоже придут туда.
Было уже темно. Штурмовая группа собралась в узкой балке. Матросы сидели группами, курили, обменивались шутками. Здесь же находились и разведчики. Крошка узнал Глушецкого и Ромашова, подошел к ним.
– Рановато мы появились тут, – сказал он Глушецкому. – Атака назначена на два часа ночи. Может, ребятам сказать, чтобы вздремнули?
– Пусть вздремнут, – согласился тот, но сразу же спохватился: – Сейчас митинг будет, пусть разведчики послушают. На одно дело идут. А потом можно вздремнуть.
Через несколько минут появились подполковник Железнов и замполит батальона капитан Васильев.
Начальник штаба батальона построил штурмовую группу полукругом. Васильев объявил митинг открытым и предоставил слово Железнову.
Вот когда Глушецкий удивился. Железнов говорил так горячо, так страстно, так построил свою речь, что Глушецкий почувствовал себя словно наэлектризованным, в нем кипели и ненависть к фашистским захватчикам, и любовь к Родине, и желание броситься сейчас в бой и бить, бить врагов.
«Вот это оратор!» – восхищенно подумал он и посмотрел на выражение лиц стоящих рядом офицеров и матросов. По тому, как они сжимали кулаки, как сверкали глазами, он понял, что и их зажег и увлек своей речью подполковник. В эти минуты Глушецкий проникся к нему уважением.
Да, Железнов был отменным агитатором. Видимо, этот талант страстного оратора и привлек к нему внимание начальства и способствовал выдвижению его на должность заместителя командира бригады морской пехоты по политчасти. Как жаль, что не всегда в ораторе сочетаются черты хорошего организатора и человечного человека!
Глушецкий и Ромашов перешли с наблюдательного пункта батальона на командный пункт командира третьей роты. Отсюда до высотки было совсем близко. Время подходило к двум часам ночи. Штурмовая группа уже выдвинулась на исходный рубеж. Глушецкий и Ромашов знали, что сейчас саперы режут проволоку, разминируют проходы. Было тихо, даже чересчур тихо, и эта тишина действовала угнетающе.