Мать писала, что разыскала Галю в сочинском госпитале. При виде ее Галя расплакалась. А потом стала какой-то неразговорчивой. «Я думаю так, писала мать, она переживает потому, что на всю жизнь осталась калека. Мне она так и сказала: «Зачем я теперь Николаю». Я постыдила ее немного: мол, не такой человек Коля, чтобы бросить ее в беде».
Прочитав письмо, Глушецкий долго сидел, прикусив нижнюю губу и уставившись в одну точку.
«После освобождения Севастополя буду просить у командира бригады отпуск хотя бы дней на пять-шесть, – решил он. – Разыщу в Севастополе отца, он, наверное, голодает и болеет. Отвезу его в Сочи».
Виктор Новосельцев сообщал, что выписался из госпиталя и находится в распоряжении отдела кадров. Возвратиться на свой корабль, к сожалению, не придется, он потоплен гитлеровцами в Керченском проливе в конце ноября. Предлагают ему пойти старпомом на тральщик. Но он пока еще раздумывает. Впрочем, ему все равно, теперь он хромает на одну ногу, а такого после войны на флоте держать не будут, следовательно, с карьерой флотского офицера покончено, поэтому ему безразлично, кем теперь назначат, лишь бы воевать. Новосельцев просил Николая навести справки о Тане. «Мне не хочется верить, – писал он, – что она погибла в Эльтигене. Но тогда где же она? Мне из дивизиона друзья писали, что писем от нее нет. Я теряюсь в догадках. И все время у меня неспокойно на сердце. Знала бы Таня, как я тоскую без нее, как хотелось бы видеть ее рядом, смотреть в ее чудесные глаза, держать ее руку в своей. Будь другом, наведи о ней справки…»
Своего адреса Виктор не сообщал, в конце письма приписал, что адрес сообщит, как только определится на должность.
Глушецкий решил показать Тане письмо Виктора. Но днем ее в роте не оказалось, была в снайперской засаде. Встретился с ней под вечер. К этому времени в бригаде объявился Уральцев. Они вместе пришли к разведчикам.
Прочитав письмо, Таня прижала его к сердцу, глаза ее наполнились слезами.
– Наконец-то… – вырвалось у нее. – Коля, оставь это письмо мне, – попросила она и, не дожидаясь согласия, спрятала его в карман гимнастерки.
Глушецкий молча улыбнулся. Он был доволен, что доставил ей радость.
Молчавший до сих пор Уральцев вставил:
– А вам, Таня, привет.
Она вскинула на него недоуменный взгляд:
– От кого?
– От куниковцев.
– Спасибо, – заулыбалась Таня. – А где вы их видели?
– Здесь же, на крымской земле. Я рассказал им, что произошло с вами. Передавая привет, сказали, что ждут вашего возвращения в батальон.
Таня замялась, посмотрела на Николая.
– Ты вправе выбирать, – сказал Глушецкий.
– И там хорошие ребята. И тут я как в родной семье, – задумалась Таня. – Правда, Коля? Ты же для меня как родной старший брат. Мне не хочется с тобой расставаться.
Она подошла к нему, посмотрела снизу вверх и потребовала:
– Ну, нагнись же.
Когда он нагнулся, она обхватила его за шею и поцеловала в губы. Глушецкий растерянно покосился на Уральцева. Таня отпустила его шею и звонко рассмеялась.
– Вот видите, как я люблю этого верзилу, – повернулась она к Уральцеву. – Зачем же я буду расставаться с ним?
– Ой, Таня, – покачал головой Глушецкий. – Будет тебе, когда скажу Виктору, как повесилась мне на шею и поцеловала.
– А знаешь, что он скажет? – Таня хитро прищурилась: – Он спросит: «Сколько раз поцеловала?» Я скажу, что всего один раз. Он рассердится и поругает: «Чертова кукла, как тебе не стыдно. Надо было его поцеловать сто раз». Меня не раз называли чертовой куклой. А что это значит? Объясните, товарищ майор.
Уральцев пожал плечами:
– Не знаю, право.
– Тоже мне – литератор, – рассмеялся Глушецкий.
Глянув на часы, он заторопился. Уральцев остался с Таней, решив записать несколько ее рассказов о снайперах.
…И вот сейчас, в полночь, Николаю думалось и думалось о Гале, об отце, о Тане. Полковник Громов подхрапывал, и Глушецкий позавидовал ему. Умеет же человек выключать из сознания все, что не относится к делу. Матросам и офицерам полковник говорил не раз: «Есть время поспать – спи. Не спится, а ты заставляй себя, научись спать про запас. Потом может случиться так, что трое суток спать не придется».
Может быть, действительно можно приучить себя к такому образу жизни, делать то, что положено в данный момент, и даже мыслить о том, о чем положено, а непрошеные мысли отгонять. Глушецкий попробовал вызвать перед своим мысленным взором схему вражеской обороны, которую знал на память, представил себе, какой дот будет штурмовать первая, вторая и третья штурмовые группы, как вслед за ними рванутся к вершине разведчики с флагом. И вдруг в амбразуре среднего дота ему почудилось грустное лицо Гали.
«Чертовщина какая-то», – решил он, вставая. Зачерпнул кружкой воду из ведра, выпил, потом вышел в траншею, присел под козырек и закурил.
«Что-то нервы у меня пошаливают», – подумал он сердито.
На переднем крае шла ленивая перестрелка. Неужели противник не знает?
«Может быть, в ожидании боя нервничаю? – задумался Глушецкий. – Может быть, сердце предчувствует какое-то несчастье?»
Вернувшись в блиндаж, Глушецкий опять лег. На этот раз ему удалось задремать. Но вскоре его разбудил Громов.
– Хватит дрыхнуть, – сказал он басовито. – Скоро рассвет.
Глушецкий встал, зачерпнул в кружку воды, вышел в траншею и стал умываться. Голова была тяжелая, все тело сковано. Полковник словно знал о его состоянии. Когда Глушецкий вернулся в блиндаж, Громов сказал:
– Садись, сейчас крепкого чаю глотнем, чтобы сон развеять.
Его ординарец, здоровенный матрос с мрачным лицом, с маузером на боку, был уже в блиндаже. Он достал кружки и налил в них из большого термоса чай, заваренный почти дочерна. Потом вынул куски холодного мяса, хлеб.
«Где же любитель чая Уральцев?» – подумал Глушецкий.
Тот оказался легким на помине. Через минуту он просунул голову в блиндаж.
– Вот и самый заядлый водохлеб, – приветствовал его Громов. – Садись, корреспондент. – Когда тот присел на снарядный ящик, с улыбкой заметил: – А у тебя чутье на чай.
– Интуиция, – усмехнулся Уральцев, принимая из рук ординарца кружку.
После завтрака Громов спросил Глушецкого:
– Приободрился?
– Чувствую себя хорошо.
Он в самом деле после чая почувствовал бодрость во всем теле, голова стала ясной.
– Вот что, Николай, – Громов положил ему на плечо руку и заглянул в глаза. – Отправляйся-ка ты к разведчикам и возглавь. Сейчас там ты более нужен, чем тут. Понимаешь, почему принимаю такое решение?
– Понимаю, товарищ полковник, – ответил Глушецкий, подумав про себя: «Он угадал мое желание».
– Иди. Желаю успеха. Не забывай про донесения.
Глушецкий взял автомат, сунул в карманы гранаты и, не прощаясь, вышел.
Вскоре на КП пришли заместитель по политчасти, начальник оперативного отдела, командир артиллерийского дивизиона.
– Как с завтраком в ротах? – спросил Громов замполита.
– Разносят, – ответил Железнов, с усталым видом садясь на ящик. – Не спал всю ночь, побывал во всех ротах. Настроение у матросов и офицеров боевое. Во всех ротах проведены партийные и комсомольские собрания. Решение одно – личным примером и пламенным словом увлечь всех беспартийных на штурм высоты. В каждой роте выпущены боевые листки. – И, ни к кому не обращаясь, в раздумье проговорил: – Удивительный народ эти матросы. Неспроста Ленин относился к ним с таким уважением, поручал им самые ответственные задания.
Громов слегка улыбнулся. «Я свидетель переплавки ортодокса», – подумал он.
Уже светало.
– Будете со мной? – спросил он Железнова.
– Пока здесь, а потом смотря по обстоятельствам.
Уральцев сказал Громову:
– Я пойду с разведротой.
Громов погрозил ему пальцем:
– Не зарывайся, как прошлый раз. Ты не замполит роты, а корреспондент, не забывай этого.
– Но бывают обстоятельства. Помните, как в десанте в Эльтиген корреспонденту армейской газеты Сергею Борзенко пришлось воевать, командовать.