– Товарищ майор! – воскликнул он удивленно и радостно. – Вы прямо как с неба свалились! – Он пнул ногой солдата. – Сильный был, гад, остервеневший. Я подбежал к воронке, а он руки поднял. Командую ему: «Вылазь!» Думал, скис фриц, а он подошел и выдернул из моих рук автомат. Ну, я моментально врезал ему по скуле, он кувыркнулся в воронку, а автомат отлетел куда-то. Но и я не удержался, скатился вслед за ним. Вот и барахтались, пока вы его не кокнули.
Они вылезли из воронки. Матрос нашел свой автомат, бескозырку, удовлетворенно хмыкнул:
– Порядочек, теперь опять воюем.
Натянув бескозырку, Логунов спросил:
– А как вы оказались тут, товарищ майор? Вы ведь теперь не замполит, зачем в драку ввязываетесь.
Уральцев не ответил, только улыбнулся. Матрос забежал вперед, обернулся и решительным тоном заявил:
– Вы двигайтесь позади. А то сами знаете…
– Хорошо, – согласился Уральцев.
Вершина уже близко, вот она, рядом. Но застрочил станковый пулемет, пули прижали разведчиков к земле. К Глушецкому подполз Уральцев.
– Ты как тут оказался? – удивился Глушецкий.
– Как и ты.
– Ну, знаешь…
– Считай меня своим замполитом. Сообразил?
– Ладно уж, чертушка.
Из-за камня выглянул Логунов. Глушецкий крикнул ему:
– Можешь?
Логунов не услышал его голоса, но понял по глазам и утвердительно кивнул. В кромешном грохоте, когда человеческого голоса не услышишь, такой молчаливый диалог, в котором понимают друг друга по глазам и жестам, крайне необходим.
Чтобы отвлечь внимание пулеметчика, Глушецкий стал стрелять в его сторону. То же сделал подползший санинструктор Лосев. Он приподнялся и стрелял с колена. Логунов подобрался к пулемету сбоку и бросил противотанковую гранату. На какое-то мгновение его опередил пулеметчик, успевший сделать прицельный выстрел по Лосеву. Взрывная волна выбросила пулеметчика за бруствер. Логунов схватил пулемет и бросил вниз.
– Порядок! – крикнул он, перепрыгивая через окоп и устремляясь вверх.
Глушецкий склонился над Лосевым. Тот открыл глаза.
– Отвоевался, – через силу выдавил он.
– Не хорони себя раньше времени, – сказал Глушецкий. – Сейчас перебинтуем.
– Не надо.
Из его рта показалась струйка крови.
– В сумке у меня письмо…
Глушецкий окликнул подбежавшего Кондратюка:
– Бинты есть? Перевяжи Лосева.
Кондратюк разорвал гимнастерку санинструктора, покачал головой:
– В грудь его…
Лосев глубоко вздохнул и закрыл глаза. Это был его последний вздох.
– Кончился наш Лосик, – горестно произнес Кондратюк.
Глушецкий поднял бескозырку и закрыл лицо Лосева.
– Возьми его санитарную сумку, – сказал он Кондратюку. – Будешь за санинструктора. В сумке его письмо. Потом отдашь мне.
Кондратюк остановился около сидящего на камне Логунова, лицо которого было залито кровью, а сам он отчаянно ругался.
– Здорово тебя? – спросил Кондратюк, доставая бинт. – Сейчас забинтую – и топай вниз в санчасть.
Логунов ругнулся:
– Прямо в лоб камнем. Не очень чтобы, но кровь заливает глаза.
Перевязав голову и вытерев лицо, Кондратюк сказал:
– Топай в тыл.
Логунов встал, повел кругом глазами, поднял автомат.
– Нет, Федя, в тыл я не ходок. Еще повоюю. Ноги оторвут, идти не смогу, ползком до Севастополя доберусь. Двигаем вперед.
– Дело хозяйское, – сказал Кондратюк. – Давай поспешим в таком случае.
Глушецкий потерял из виду Уральцева. Это было немудрено. Весь склон горы, от подножья до гребня, укутан дымом и пылью.
Невдалеке пробежал со знаменем Добрецов. Осколок мины сбил его с ног. Знамя отбросило от него. Добрецов не поднимался. Тогда Глушецкий схватил знамя, поднял над головой и закричал изо всех сил:
– Вперед, полундра! До вершины немного осталось!
Рядом грохнул взрыв. Глушецкий упал. Некоторое время он лежал, оглушенный, плохо соображая, что произошло, еще не зная, ранен или нет. Придя в себя, встал на колени и огляделся. Первая мысль: «Где знамя?»
Пошатываясь, испытывая тошноту и шум в голове, он поднялся на ноги.
А знамя мелькнуло впереди. Его держал какой-то маленький и худенький матрос.
«Да это же Таня!» – обеспокоенно подумал Глушецкий.
Штурмовая группа и разведчики вбежали на вершину. Рукопашный бой закипел с новой силой. Ветер согнал дым и пыль вниз, и Глушецкий увидел справа и слева матросов и солдат с развевающимися флагами.
Держа знамя в левой руке, Таня правой ухватилась за выступ скалы, чтобы влезть повыше.
Из-за скалы высунулся гитлеровец и в упор выпустил в нее очередь из автомата. Таня отшатнулась, правая рука ее скользнула по скале, и она свалилась вниз. Рядом с гитлеровцем появился Гриднев, ударил его прикладом автомата и поднял знамя.
Глушецкий подбежал к Тане и наклонился над ней. Грудь ее была в крови. На побледневшем и исхудалом лице резко выделялись большие черные, но уже потерявшие блеск глаза. Глушецкий расстегнул ворот гимнастерки, стер платком кровь с груди. Ему не хотелось верить, что Таня мертва. Но когда увидел два пулевых отверстия, понял, что пробито сердце.
Он застегнул ей ворот и взял на руки. Она оказалась удивительно легкой.
Глушецкий поднялся на вершину. И первое, что он увидел, был флаг, укрепленный среди камней. Он подошел к нему и положил рядом тело снайпера Тани Левидовой.
Здесь лежал Гриднев и забинтовывал кисть левой руки.
Увидел Глушецкого, он встал, держа руку на весу, и беспокойно спросил: – Жива?
Глушецкий не ответил, склонил голову. Гриднев понял.
– Эх, дочка, дочка, не дошла до родного города…
Получив донесение из батальонов о том, что штурмовые группы и разведчики на вершине, полковник Громов тут же сообщил об этом командующему армией, а потом распорядился:
– КП переносим на вершину. Связистам тянуть туда связь, артиллеристам тащить на гору орудия и минометы.
Он зашагал в гору легко и быстро. Остальные офицеры еле поспевали за ним. Кругом были развороченные доты, воронки от бомб, вывороченные глыбы камней, осыпавшиеся траншеи – и трупы, трупы…
– Да, это был бой так бой! – вырвалось восклицание у Громова. – За один день взять такую крепость!
Взобравшись на вершину, Громов снял фуражку, поднял обе руки вверх и, не скрывая своих чувств, дрогнувшим голосом воскликнул:
– Здравствуй, Севастополь!
И стал обнимать и целовать стоявших поблизости офицеров и матросов. Его чувства передались и другим. Все стали обниматься, целоваться, бросать вверх фуражки, бескозырки, пилотки.
Увидев красный флаг, Громов пошел к нему. Он не дошел шагов десять, будто споткнулся: шальная пуля попала в левую ногу выше колена. Боль заставила Громова сесть. К нему подбежали ординарец и несколько офицеров.
– Зацепило немного, надо перевязать, – сказал он, бледнея.
Дежуривший при КП врач заставил полковника снять брюки.
Громов усмехнулся и пошутил:
– Смешно получается. Взобрался командир бригады на гору, осмотрелся и снял штаны…
Врач сказал:
– Надо в госпиталь.
– К черту госпиталь! – взревел Громов. – Остановите кровь, затяните потуже!
– Но вы не сможете ходить.
– Это мое дело.
Врач перетянул ногу жгутом, рану забинтовал. Громов натянул брюки, встал, шагнул и тут же скривился от боли.
– Да, идти не могу, – спокойно заявил он. – Но меня понесут. – Подозвав ординарца, сказал: – Игнат, разыщи носилки и приведи четырех матросов, чтобы несли меня.
Собрав около себя офицеров, Громов обвел их просящим взглядом:
– Прошу вас, друзья, никому, особенно вышестоящему начальству, не говорите о моем ранении. Я должен быть в Севастополе. Сообщите моему заместителю по тылу, чтобы к утру разведал дорогу сюда для машины. И еще. Уже вечереет. Гоните на вершину поваров с ужином. Начальник оперативной части, свяжитесь с батальонами и узнайте, какие потери, и доложите мне. Я из строя не вышел, продолжаю командовать. Все понятно? Действуйте.
Опираясь на Глушецкого, он встал, внимательно посмотрел кругом и после некоторого раздумья показал рукой на пригорок, где находился полуразрушенный дот: