Хотелось пить. Глушецкий облизнул потрескавшиеся губы жестким, как наждак, языком и лег.
Лейтенанту вспомнилась последняя встреча с отцом. Лучше бы этой встречи не было! Она произошла случайно, когда Глушецкий со своими разведчиками переправился с Северной стороны и шел по центру города. Отец был одет в новый, но не выглаженный синий костюм, купленный им перед началом войны, чисто выбрит, кончики усов подкручены вверх. Узнав отца, Глушецкий подбежал к нему и с тревогой спросил:
– Ты не успел эвакуироваться? Пойдем с нами. Завтра в городе будут немцы.
Отец спокойно ответил:
– Я остаюсь, сынок.
Лейтенант опешил и в смущении оглянулся на разведчиков, которые с интересом прислушивались к разговору отца с сыном.
– Отойдите-ка, ребята, – сказал он. – Дайте возможность поговорить наедине.
Когда они отошли, Глушецкий спросил:
– Зачем ты остаешься?
Отец усмехнулся краем губ.
– Какой ты недогадливый, Николай. Так надо. Старика немцы не тронут.
– А мама и Галя знают?
Лицо отца вдруг посуровело.
– А ты разве ничего не слышал?
– А что?
– Корабль, на котором они находились, немцы разбомбили. Спаслось мало. Живы ли наши – не знаю.
Что-то толкнуло Николая в грудь, он глотнул воздух и прикусил нижнюю губу, не в силах произнести ни слова. Ему казалось, что небо сразу почернело.
Отец переступил с ноги на ногу, гулко кашлянул и протянул руку:
– Спешу, Коля. Прощай. Дай-ка поцелую.
Он обнял его и неловко поцеловал в губы. Затем, хмуря густые седеющие брови, произнес чуть дрогнувшим голосом:
– Встретимся… Придет такое время. Город-то наш!..
Долго смотрел Николай вслед отцу, с болью думая о том, что душевное равновесие никогда больше не вернется к нему.
Да, лучше бы этой встречи не было! Лучше бы не знать о судьбе жены, матери, не волноваться за жизнь отца. Гитлеровцы могут дознаться, что отец коммунист, заслуженный мастер на Морзаводе, и уничтожат его…
Думать об этом – мука. Мелькнула мысль: не лучше ли поступить так, как сделал на мысе пожилой майор, – приставить пистолет к виску? Сухой щелчок – и не придется мучиться от голода и жажды, видеть чудовищные надругательства над людьми, переживать чувство одиночества и отчаяния.
Глушецкий вынул из нагрудного кармана окурок и закурил.
Размышления лейтенанта прервал Семененко. Он подошел и, кивнув в сторону моря, со вздохом произнес:
– Не придут. Путь далекий, а ночь короткая.
– Да, пожалуй, – согласился Глушецкий.
– Треба, товарищ лейтенант, прорываться. Одна надежда.
– Надо сначала разведать.
– Разрешите мне. Я по тропе влезу наверх и осмотрюсь.
– Действуй. Только бесшумно, чтобы из-под ног камни не сыпались.
Они пролезли под скалу, где начиналась тропа. Семененко снял сапоги и в одних носках стал подниматься по извилистой тропе. Вскоре он исчез из виду.
Вернулся он через час и на вопрос лейтенанта безнадежно махнул рукой:
– Там целый цыганский табор. Над берегом часовые ходят. Не прорвемся.
– Что же делать? – спросил сам себя Глушецкий.
– Эх, будь у нас еда, вода и табак – месяц бы высидели, – сокрушенно проговорил Семененко. – Ниякий черт не достал бы.
Главстаршина пролез под скалу и сел с краю обрыва. И ему в голову пришли невеселые мысли: «Здесь поляжем все. Це факт. Эх, нема мне счастливой доли…»
Ему пришли на память стихи украинского поэта Степана Руданского, похороненного в Ялте:
Эти стихи были высечены на памятнике поэта.
«А кто нас, бедолаг, вспомянет? – тяжко вздохнул Семененко и тут же встрепенулся: – Эге, вспомянут! Хиба здесь чужина? Своя, ридная земля, нашей кровью политая, нашим потом умытая. Не век лютовать фашистам, придет день – вернутся наши. Придут сюда моряки, вспомнят о нас. Фамилии назовут, скажут молодым матросам, как били врагов… Эге, стой, а кто фамилии узнает? Треба составить список по форме».
Он обеспокоенно стал искать по карманам список, наспех написанный им вчера. В нем были записаны только фамилии, Семененко посмотрел на него и покачал головой. «Такой не годится. Утром напишу, шоб и фамилия, и имя, и как по батьке кличут, и видкиля родом, и в какой части служил».
Он принялся искать в вещевом мешке среди гранат и патронов бумагу.
К нему подошла женщина в гражданском платье.
– Случаем, бумагой не богаты? – спросил он.
– А какую вам? На цигарку?
– Табаку нема цигарку крутить. Писчую треба.
Она открыла полевую сумку, которую все время держала в руках, и достала тонкую школьную тетрадь.
– Вот спасибочки, – обрадовался Семененко. – Утром составим список по форме. Як вас кличут? А то двое суток знакомы, а имени не знаю.
– Светлана.
– Из Севастополя родом?
– Симферопольская.
– А як в Севастополе очутились?
– Замуж за моряка вышла.
– Понятно. Муж на корабле?
– Был. Убило в первые дни обороны.
– Так, – задумчиво произнес Семененко. – Всем война свою метку ставит…
Несколько минут они молчали. Светлана, вспомнив что-то, стала рыться в сумке и достала помятую папиросу.
– Возьмите, случайно сохранилась. Только сейчас вспомнила.
– О, добра жинка! – только и мог выговорить Семененко, бережно беря папиросу двумя пальцами.
Он чиркнул зажигалкой и прикурил. И в то же время сверху раздалась автоматная очередь. Пули врезались в воду. Светлана в испуге прижалась плечом к Семененко.
– Не пужайтесь, – успокоительно произнес он. – Тут не достанут, хоть миллионы пуль нехай выпустят…
Так, плечо к плечу, и просидели они до рассвета.
В тоске отчаяния встречали люди рассвет. Их не радовали ни золотистые узоры на синем фоне моря, ни свежесть летнего утра.
Глушецкий до рассвета обдумывал создавшееся положение и придумал только одно – надо дожидаться следующей ночи, а ночью взбираться по тропе и вступать в бой. Он рассказал об этом людям, и те согласились с его предложением.
– Давайте только договоримся, весь день ничем не выдавать наше присутствие. Пусть немцы думают, что мы куда-то делись. Тогда они ослабят наблюдение.
– Такие дни длинные-предлинные, – протянул кто-то.
Тощий матрос с заостренной по-птичьи физиономией хмуро бросил:
– Забыли о нас… И черт меня дернул остаться тут!
– А это не от тебя зависело, -заметил матрос, щуря черные, блестящие глаза.
– От меня. Еще месяц назад, когда рану заработал…
– Да, дурак! – подтвердил черноглазый. – Загорал бы в сочинском госпитале. Теперь выкручивайся, идиот. А начальство все удрапало, и о тебе не вспомнят. Ты – что? Неровня адмиралам. Таких еще наберут. Говядинка, одним словом…
На его загорелом, четко очерченном лице появилось злое выражение.
К нему подскочил Иванцов и ухватил за ворот:
– Ты что, гад, сказал? Еще одно пакостное слово – и душа вон!
Черноглазый матрос выхватил финку. Но тут подоспел Семененко. Он так сжал руку черноглазого, что тот выпустил финку. Затем оттолкнул Иванцова.
– Ша! – пробасил он спокойно. – Злость треба приберечь для фашистов. А ты… – обернулся он к черноглазому матросу. – Слова твои – брехня. Душу от них воротит, падло ты несчастное. Прикуси язык, иначе голову не сносишь. И никто не скажет «с честью погиб за Родину».
Семененко положил ему на плечо свою тяжелую руку и надавил. Матрос осел на камень.
– Вот и сиди до вечера, – усмехнулся Семененко, отходя.
Разговоры затихли. Потянулись томительные часы ожидания. Снова разгорался жаркий день. Всех мучила жажда. Она притупила чувство голода, иссушила все желания. Пить, хотя бы глоток воды, хоть бы прополоскать пересохшее горло.
– Миллион за глоток воды, – выдохнул кто-то.
– Где возьмешь миллион? – спросил Семененко, облизывая сухим языком потрескавшиеся губы.