— Вы уж простите, что не могу вас всех угостить, — извиняющимся тоном проговорил он. Он никогда не видел одновременно столько грудей разного калибра. Ему стало смешно. Он не ощущал себя попавшим в гнездо разврата; скорей, это было похоже на то, как если бы он попал в зоопарк.
— Ничего, — сказала девушка справа, — в баре для нас бесплатно.
Они пили, в основном, апельсиновый сок. Он — из стакана виски. Разговор стал иссякать. Даффи начал нервничать.
— Ну так чем вы занимаетесь? — спросил он, словно на великосветском рауте. Это был, возможно, самый ненужный вопрос из всех, какие он задавал в своей жизни. Девушки захихикали.
— А вы чем занимаетесь? — парировала одна слева — смуглая девица с шотландским акцентом и грудями умеренного размера.
— Я… э… я… э…
Кое-кто уже начинал посмеиваться. Мужчины всегда врут, это правило они хорошо усвоили. Наконец, он сказал:
— Я — этот… кутюрье.
Они так и прыснули; одна из обхаживавших толстяка девушек откололась от своей группы и присоединилась к Даффи. Беседа возобновилась. От виски почти ничего не осталось.
— Ладно, — сказала та, что слева, — насмотрелся уже. Кого возьмешь с собой вниз? Мы в нетерпении.
— О, — Даффи допил остатки виски — не больше чайной ложки. Он стеснялся отдать предпочтение какой-нибудь одной, хоть и заплатил за это двадцать фунтов. Он мотнул головой влево и сказал, — с тобой, наверное.
Они встали, и девушка в лифчике тут же подняла бретельки и сунула сиськи в чашечки. Там они и останутся — до следующего клиента. Он пошел за выбранной им девушкой. На ней были черные бархатные брючки длиной до середины икры и золотистые плетеные босоножки на высоком каблуке. Со спины она походила на венецианского гондольера.
Внизу было еще темнее. Сильно пахло благовониями. Они пришли в еще одну комнату с картинки — ту, что с отдельными кабинками и двустворчатыми дверками. Быстренько осмотревшись, девушка нашла незанятую кабинку, и они вошли внутрь. Она нажала кнопку звонка и спросила:
— Как тебя звать, милашка?
— Ник. А тебя?
— Делия. Дурацкое имя, верно? Если хочешь, зови, как тебе нравится. Многие так и делают.
— Нет, хорошее имя. Серьезно, нормальное.
Вряд ли у него будет много случаев называть ее по имени; кричать через комнату не придется. Появился официант с двумя бокалами и маленькой бутылкой шампанского; в ведерке был не столько лед, сколько талая вода.
— Десять, — шепнула девушка, и он отсчитал из денег Глисона еще десятку.
Девушка налила два бокала, и они чокнулись. Он отпил из своего, она поставила свой на стол.
— Откуда ж такие шмотки?
— Нравятся?
— Да, прикольные. Прямо из пятидесятых, верно?
— Угу.
— Откуда такие?
— Есть такой магазинчик. Торгует шмотками, какие были в моде в пятидесятые.
Девушка улыбнулась. Улыбка у нее почти нормальная, подумал он.
— А почему тогда от них пахнет нафталином?
— Да нет, это у меня такой одеколон. Тоже ретро. Не слыхала — нафталиновый одеколон?
— Шутите.
— Нет. Не шучу.
— Ты смешной.
— Угу.
— Хочешь — подержись за мои титьки.
— О.
— Ты ведь за них заплатил. Потому они и наружу. Они не для того, чтоб на них смотреть.
— Конечно, нет.
Это было не намного приятнее, чем подержать мешок с сахарной пудрой; она, несомненно, знала, как свести эротику к минимуму. Он протянул руку и положил ладонь на ее правую грудь. Она, казалось, сразу же успокоилась, словно теперь все необходимые приличия были соблюдены.
Он взглянул на столик. Кроме шампанского, на нем находились три вещи: зажженная свеча, букетик экзотического вида цветов — наверняка, искусственных, — и курильница с воткнутой в нее дымящей палочкой.
— Они настоящие, — сказала она. Возможно, это относилось не к титькам.
— Правда?
— Да, понюхай.
Почему бы и нет. Рассчитав алгоритм, он понял, что не сможет дотянуться до цветов, не высвободив правую руку, он и так брал шампанское левой и каждый раз путался в сплетении рук. Он выпустил ее грудь и наклонился к цветам. Тут он краем глаза уловил какое-то движение. Цветы пахли чем-то растительным, но вовсю коптящая курильница мешала достоверно разобраться.
Он выпрямился и снова положил руку ей на грудь — опять на правую, которая была ближе, тянуться к дальней было бы выражением чрезмерной фамильярности — или недовольства.
— И что это за цветы?