Выбрать главу

Так повторялось трижды. Только через полчаса фура остановилась недалеко от каменного цейхгауза. Немного в стороне Федор увидел длинный окоп полного профиля и сразу узнал пулеметы, выглядывающие из специально отрытых гнезд. Вон «максим», рядом пулемет Гочкиса, а немного дальше на треноге стоит громоздкий и не очень-то благообразный «шоша».

Об этих пулеметах рассказывал профессор, он же показывал и схемы их устройств. Федор с его слов знал, что в Америке, например, на вооружение принят пулемет Кольта, в Австрии — Скода, или Шкода. Россия же закупила патент на «максима». Поэтому другим пулеметам на уроках было уделено немного времени. Хотя Федор изучил «максим» только по схеме, он уверен, что сможет с первого же раза разобрать и вновь собрать эту митральезу, как кое-кто по старинке еще именует пулемет.

Федор вздрогнул от неожиданности, когда воздух прорезал оглушительный рокот. Отдельных выстрелов почти не было слышно. Ему вдруг захотелось заткнуть уши. А что, если заговорят сразу все находящиеся в этой траншее пулеметы? Этак от одного шума дашь тягу. Грохот оборвался внезапно. Стрелявший только что пулемет, а это был как раз «максим», парил, напоминая причудливый паровоз. Только пар шел откуда-то спереди, рядом с хищно высунувшимся дульным срезом. Ну да, именно там и проделано отверстие, чтобы стравливать пар, иначе он может разорвать кожух пулемета.

Когда осматривали мишени, Федор удивился кучности стрельбы. Ему вспомнились редкие вылазки на охоту. Он был еще мал, стрелять ему не давали, но к вечеру уставшие охотники собирались у костра и затевали соревнование — у кого в фанере из-под ящика окажется больше пробоин от дроби. Некоторые любители подобной стрельбы даже таскали за собой эти фанерки.

Мишень, которую теперь разглядывал Федор из-за спины офицеров, напоминала фанеру, пробитую огромными дробинками.

На обратном пути в поезде учителя объяснили Федору, что они надеялись получить пулемет и дать возможность ученику пострелять самому, но помешал какой-то чин, при нем они не стали рисковать…

При всем уважении к Мечникову, Ковалевскому, Федор от лекции к лекции испытывал растущую неудовлетворенность от занятий в школе. На него обрушивался поток слов, красивых, звучных: «обновление», «мир свободных людей», а слово «социализм» не сходило с уст заезжих лекторов. Состав их был достаточно пестрым, от Анатоля Франса и Бальмонта до Тимирязева и Эрисмана… Конечно, каждый из этих лекторов был по-своему человеком знаменитым и замечательным, но все они, вместе взятые, не могли заменить Федору оставленных в России товарищей, того дела, которому, он знал теперь, посвящена вся его жизнь.

Это был обычный день занятий. И по дороге Федор думал о своих делах, своей неустроенности, а не об очередном реферате. Но только он вошел в помещение школы, как почувствовал, что и слушатели и профессора сегодня чем-то взволнованы. Гамбаров, один из основателей школы, не дочитав лекции, покинул аудиторию. Сорвалась лекция и другого члена школьного совета — де-Роберти. Собственно, можно было бы идти домой, но слушатели не расходились. Федор не очень-то дружил с большинством своих сокурсников. Они эсеры, а он сторонник «Искры». Слушатели — в основном дети политэмигрантов из русской колонии в Париже. Приезжих из России, подобно ему, очень мало. Зато они также стоят на платформе «Искры». Есть в Париже и искровская группа. Это она настояла, чтобы в 1903 учебном году лекции по аграрному вопросу читал не кто-нибудь, а Н. Ильин. Н. Ильин — это литературный псевдоним Владимира Ильича Ульянова. Федор решил после лекций Ульянова уехать домой, в Россию. Там назревают большие события.

— Товарищи! Я только что с заседания совета школы. Меня специально пригласили, чтобы я довел до вашего сведения, что Н. Ильин — это не кто иной, как Владимир Ильич Ульянов, социал-демократ, он же Ленин — нелегальный политический публицист. Совет школы считает нежелательным его выступления, это может навлечь неприятности на школу со стороны французских властей. Я надеюсь, вы поддержите протест совета, — запыхавшись, выпалил староста курса.