Артем стоял у стен полусгнившей острожной башни и мрачно смотрел на место заточения протопопа Аввакума. Черт возьми, хоть полезай в этот острог и, подобно Аввакуму, шли оттуда анафему и царю и присным его.
Еще вчера после радостной встречи с друзьями, после обмена новостями (какие уж у Артема новости) он лег спать, полный надежд и планов. Среди ссыльных Братского острога был один гравер. Никто толком не знал, за что его сослали, во всяком случае не за политику. Человек этот был немолод, исполнителен, жил на отшибе, в маленькой каморке острожной угловой башни.
Вчера этот гравер обещал основательно подчистить паспорт Артема, смыть название места его ссылки, а сегодня, он вновь, в который раз, вынимает из кармана документ, словно недолгое его пребывание у груди владельца может стереть, смыть большое, расплывшееся во всю страницу фиолетово-грязное пятно. Гравер ничего не сказал, только пожал плечами и развел руками, — мол, что поделаешь, сколько раз чистил бланки щавелевой кислотой и комар носа не мог подточить, а тут не успел капнуть, как все поплыло. Паспорт испорчен безнадежно, а в остроге не достанешь даже липы. Пройдены сотни верст. Да что там пройдены, они прожиты, они политы кровью. Возвращаться назад, зимовать в Воробьеве?
Во-первых, обратно он просто не дойдет. Сюда его несла надежда, она вливала силы. На обратном пути безнадежность, уныние отберут последние силенки. Он заночует в береговой расщелине, заснет и не проснется. Обратный путь — это не только дождь, но и снег, пурга, ростепель и снова мороз. Обратный путь — путь самоубийцы. Революционер не имеет права на это. Если даже какое-то чудо и довело бы его до Воробьева, то беглого упрятали бы в места, куда худшие, чем это село, и стерегли бы по-иному.
Нет, только вперед. Риск? Конечно, огромный, удвоившийся теперь с потерей паспорта. Но ведь он всю свою сознательную жизнь рисковал, рисковал и жизнью. Там, впереди, есть шансы уцелеть и обрести свободу… и снова рисковать во имя революции. Иной жизни он не знает, не помнит, иной у него нет и не было, как не было своего угла, одеяла, подушки, своего времени.
Паспорт частично могли бы заменить деньги. Но где их возьмешь? Блуждая в тайге, он сохранил свои пять рублей. Ну, в лучшем случае острожские товарищи соберут рублей десять — пятнадцать, не более. С этими деньгами он должен добраться до ближайшей железнодорожной станции — Тулуна. Значит, еще двести пятьдесят верст. Но уже не тайгой, не медвежьими тропами, а по наезженному тракту. Пешеход с котомкой на тракте всегда наводит на мысль о бродяге. За бродяжничество же в России положена тюрьма.
По тракту нужно передвигаться самым привычным, самым ординарным способом — на телеге. А это означает деньги.
Ночь на редкость темная. Не видно даже конского хвоста. Древний тракт проездили «до дыр», лошадь то и дело спотыкается, телегу трясет, подбрасывает, швыряет из стороны в сторону.
Артем судорожно вцепился в края колымаги, аж пальцы свело. Возница мотается на своем месте, толкает его в бок, гляди спихнет. И нельзя изменить позу, нужно «выглядывать дорогу», как заявил хозяин телеги, которую Артем нанял за три рубля.
Товарищи действительно снабдили его деньгами, причем пошли на жертву: карманных денег ни у кого не было, и Артему выдали пятнадцать рублей из артельной суммы. А это значит, что зимой они не доедят на пятнадцать рублей. При том скудном питании, которое может предложить бедная артель поселенцев своим членам, пятнадцать рублей — сумма немалая. Артем улыбается во тьме, вспомнив теплые проводы из острога. Телега подскакивает… и страшная боль вливается в левую ногу, в глазах огненные всплески, словно темную ночь пронизала яркая молния. Лошадь захрапела и встала…
— Э, будь ты неладна! — возница соскочил наземь и в наступившей тишине вдруг услышал стоны седока. — А ты чего причитаешь?
— Да вот нога, наверное, раздробило…
Возница присвистнул, обошел лошадь и увидел, что телега, съезжая с горы, наехала на придорожную тумбу толщиной в добрых три телеграфных столба. Стоит эта тумба с незапамятных времен, вросла в землю и охраняет она сточную трубу, проложенную под дорогой.
— Телега цела, лошадь, кажись, тоже, а вот что с ногой твоей, разве в этой темнотище разглядишь. А ну попробуй встать на ногу-то. Если стоять сможешь, боль не собьет, значит, цела.
Артем и сам знал, что нужно встать на ногу, но вспомнил про молнии в глазах и отшатнулся на спину. Ногу быстро раздувало, и, чем колодистей она становилась, тем меньше болела.