— Надо на аэродром звонить...
— Ну что ты, голубушка! Почему ты думаешь, что Иван Алексеевич на этом самолете? Кто разрешит полет, если видимость плохая?
Настя смущенно примолкла. «А если другой самолет — есть разница? Все равно на нем летчики, люди, какие-нибудь грузы».
— У Сердце-Камня никогда-никогда не летают они, — оправдываясь, лепечет девушка.
Вера Михайловна бледнеет:
— Ивана до сих пор нет... Он должен бы приехать...
Теперь Настя встревожилась за эту женщину. А вдруг и в самом деле напрасно волнует ее?
— Я побегу!.. — засуетилась хозяйка. — Ты, Настенька, побудь с Алешкой, ладно?
Она передала Насте малыша, накинула дошку.
— В контору сбегаю, узнаю что-нибудь...
И Вера Михайловна исчезла.
Заплакал ребенок. Чтобы успокоить его, Настя ходит из угла в угол, придумывая нехитрую песенку:
Но маленькому Алешке не до песен — хнычет. Настя сунула руку под одеяльце: «Мокренький!» Перепеленала малыша, он засопел, уснул. Положила в люльку — вроде и не спал, уставился на тетю чистыми голубыми глазенками, точь-в-точь как у Веры Михайловны.
Стукнула дверь: на пороге возник дед. Долго смотрел на внучку, точно желая убедиться, что перед ним она, Настя, плоть от плоти его, старого промысловика Балагура.
Деда предупредили: внучка «не в себе». Но единственное, что он нашел странным, — Настя нянчилась почему-то с чужим ребенком, прямо с дороги заявилась в директорскую квартиру, не заглянув домой.
Балагур, не проронив ни слова, наблюдал, как ласково ухаживает она за малышом, и думал при этом, что пора ему качать на колене собственного правнука.
Восьмой десяток идет... И-эх, длинная жизнь — как берег Холодного моря, длинная. Всякое, всякое вспоминается. Проворным, неунывающим был в молодости. За веселый нрав и бойкий язык прозвали Балагуром. А жилось трудно, что и говорить! По весне караулили диких оленей у Большой реки. Олени кочевали с юга на север так же, как птицы перелетные. Через реку огромные стада по нескольку суток переправлялись. Пятьсот-восемьсот голов... Глядишь, постоят, постоят на берегу, точно бы в нерешительности, и вот спускаются к воде. Скоро реки не видно — рога, рога. Охотники выскакивают из укрытий, спихивают с берега утлые челны и окружают плывущих животных. Колят пиками, сколько кто успеет. Балагур отличался. Полсотни олешек валил — самое маленькое. И тогда пищи вдоволь! Но потом мясо портилось, сбегались к нему песцы, волки, тучами — воронье...
А как быть беднякам эвенам? Дикий олень и рыба — все питание. Случалось, пропадала рыба в водоемах, голодная смерть шарила по дырявым тордохам[3]...
Настя не ведала горя... Она училась в школе, пела песни, книжки читала.
Как-то с уроков пришла, картошку села чистить.
— Дедушка, — говорит, — как ты думаешь, картошка под землей растет?
— Как большая картошка под землей вырастет? — важно отвечает Балагур. — Наверху, на солнышке растет.
Посмеялась, хитрая:
— Двойку тебе надо поставить!
А после рассказала, что только листья у картошки наверху торчат, но они для еды не годятся. Дед слушал и удивлялся ее учености.
Теперь, стоя перед внучкой в доме директора Захарова, старик Балагур, скрывая свою жалость к ней, спросил строго:
— Почему рано из тундры вернулась?
— Да самолет!.. Слышу, летит он в тумане. В море полетел и опять к берегу. Еще другой раз пролетел... Дорогу он потерял, не иначе. Вон и Иван Алексеевич не приехал. В тумане им земли не видно...
Помолчали. Старик хотел испытать Настю:
— Неужто ты — сколько по тундре ходишь — не слыхала, как лед сильно трещит? Ты людей обманула, они смеяться будут.
— Самолет, дедушка, был! Зачем я стану врать?
Скоро прибежала Вера Михайловна. Она звонила на аэродром, ответили, что самолет никакой не терялся. И Иван Алексеевич через час приехал. По его словам, летели из Якутска благополучно.
Следы
За ужином в каждом доме только и разговоров было, что внучка старого Балагура, дескать, приврать умеет. Панику подняла — чуть до района не дошло.
Одни заступались за девушку:
— Э-э, просто у нее в ушах зашумело. Подумала, самолет летит.
— Нет, пожалуй, льдины на море лопались...
Шутники — те свое:
— Девка молодая, здоровая. Ей замуж пора, кровь-то играет — оттого и шум идет. Что угодно померещится!