— Как же это тебе удалось? Вся рота шагает не в ногу, один ефрейтор в ногу?
— Не ошибался. Все было правильно. А неправильно — меня бы к стенке поставили. Такие вещи не прощают, это не ошибка. А я — чист. Поэтому не трогай меня. Ошибались... Ничего себе ошибочки позволяли себе! А потом, значит, увидели, спала пелена, заговорили, заохали, ах, как страшно! И все это они, они, органы, виноваты! А мы — только жертвы! А кто руку тянул на собраниях — "единогласно", кто орал до посинения "Наш Родной и Любимый", кто стихи писал, кто просил: "Убей его, убей!" Где они все — писатели, академики, все объяснялы, разъяснялы, где в Бельгии не там река течет... Все видели, все знали, а главного не разглядели, а на хрен они тогда академики, на хрен они тогда в писатели лезли? Кушать хотелось хорошо? А я с семью классами все видел и не ошибался! Потому что не имел права.
— А где ж ты был тогда?
— Здесь я был, и мне нечего скрывать и стесняться. У кого душонка не чиста, ничем не могу помочь... Значит, надо отвечать за свои поступки, за свою трусость и подлость, значит, знали, что творят, что творят антинародное зло, вредительство, но молчали и делали. Или просто молчали... И сейчас есть такие. Знают, что делают глупое и подлое, и все равно делают, потому что свою задницу и шкурку барабанную любит больше чести и больше всего прочего! И согласиться с их шкурными интересами я, как коммунист, как фронтовик, у которого все друзья закопаны, как отец, не могу, не имею никакого права. И ненавижу я их, мерзавцев, это точно! И всегда готов придавить еще раз... А ты?.. Ошибся со всеми? Оно, в стаде, конечно, всегда теплее, пусть у тебя душонка и скребет. Только на твоем месте я бы спокойно не спал, а взял бы револьвер или в окно. Правда, тебе все равно, ошибаешься ты за счет других, лишь бы твой зад в тепле был! А из меня, милый, шестеренки не сделаешь! Я — человек, понял? Я Россию защищал! Я мир от фашизма спас и Родину восстановил вот этими руками, я детей воспитал! Я работал! Я не жалел себя, а теперь ты хочешь, чтобы эти руки были в крови, а ты бы простил им?! Ты, который сам ошибался? Врешь! Они — чистые! А ты, винтик паршивый...
— Молчать! Ты, лагерная шкура! Прекрати! Хватит с нас этих крайностей! Мы должны отвечать за свои слова! Мы должны строить и строить! И хватит этих дурацких фраз, мы ими уже сыты, вот так! Мы к сами все пережили, и тебе здесь нечего из себя героя-одиночку корчить! Есть партийная дисциплина, и у партии тоже есть терпение. Нам нужны работники, а не гастролеры, которые роются в своем прошлом!
— Ты...
— Прекрати истерику, Кузнецов, хватит! Ты и так уж много сказал, скажи спасибо моей выдержке. От работы ты отстранен... на неделю. Походи, подумай. Будешь вести себя так дальше, положишь билет на стол.
Кузнецов замер. Потом медленными движениями извлек партбилет. Посмотрел на него. И медленно и тщательно упрятал.
— А кто его у меня возьмет, ты, что ли?
— Сам принесешь... А если понадобится — и я.
Кузнецов опять порылся в кармане, достал билет, показал:
— Видишь! На, возьми! — и сунул в нагрудный кармам. — Возьми! — И сделал похабный жест. — Видел?!
На крик вбежали люди. Кузнецов пришел в себя. Сказал тихо, пряча билет на место:
— Не ты мне давал, не тебе отбирать.
Он отвернулся и пошел.
— Кузнецов!..
Он остановился, не поворачиваясь.
— Кузнецов!..
Парторг догнал, взял его за плечо:
— Ты на меня не сердись за горячее слово, сам виноват, не надо было меня заводить. Приходи, поговорим. Мы ж фронтовики, нам срываться нельзя, у нас дети растут. Приходи.
Кузнецов повернул к нему свое лицо:
— Хочешь мне смертный приговор подписать? Не спеши. Я сам с усам. Я сына собственного к стене — вот этой рукой... И ты на меня... "за горячее слово не обижайся"... Не за себя, за верность стоял. Будь!
Он вышел из парткома, посмотрел на завод, пошел прочь. Оглянулся еще раз, чуть приподнял кепку.
Время было позднее. По радио передавали "Последние известия". Заиграл гимн. Окна в домах, как по команде, стали гаснуть. Четвертый день мая ушел.
В вестибюле Дома радио было людно. Ждали пропусков и встреч.
Кузнецов тоже ждал.
Время шло медленно, только двери хлопали и проходили люди.
На циферблате больших часов время почти остановилось.
Он вышел на улицу.
Звонил из автомата раз, другой, третий. Не отвечали. Набрал еще раз и кинулся из кабины.
— Петров! Юра! Петров! Юра!..
Мужчина у светлой "Волги" обернулся. Он усаживал молодую красивую женщину.
— Здорово, Юра!
— Здравствуйте!
Пожали руки.
— Не узнал, что ли?
— Что-то знакомое...