— Ну брось, это же каждый...
— Не каждый. Но важно, что ты так говоришь.
Он расцеловал Кузнецова.
— И спасибо, что ты мне напомнил об этом, потому что жиреем, забываем.
И еще раз поцеловал.
— За тебя!
Выпили.
Петров налил еще.
— Может, тебе хватит, Юра, — сказала жена. — Ему плохо будет потом.
— Ну-ну.
— Каска твоя?
На стене, среди эстампов, висела солдатская каска.
— Откуда? В Белоруссию ездил, на материал, — подарили. Их там в лесах хватает. Скоро сувениры будем делать. Видишь, дырка?
— Вижу.
— Сентиментальные мы стали. Я на Мамаев курган приехал репортаж делать — заплакал.
Жена собрала часть ненужной посуды и вышла.
— Ты давно здесь работаешь?
— Я уже старик.
— А что ты делаешь?
— В редакции. Вещание на Западную Африку, страны французского языка.
— Трудно небось? У них там все по-другому...
— А какое имеет значение? Вещаем на них, рассказываем. Считается, что нас слушают крестьяне, но у них, по слухам, нет приемников. Но все равно передаем, чтоб слышали наш голос... Волкова помнишь?
— Да. У вас?
— У нас. Молодец мужик. Далеко пойдет, толковый! Вася Куприянов...
— И он у вас?
— Вася умер.
— Умер?
— Прошлой осенью. Загибается наше поколение.
— Хороший был парень.
— Хороший. Этот, как его, экземпляр, Василь Васильевич...
— Пухов?
— Он. В музее Пушкина работает.
— А что у него, образование какое?
— А что, этому идиоту образование разве поможет?! Завхоз или отдел кадров, письма в газету пишет.
— А на старой работе кто-нибудь остался?
— Есть.
— Видишься?
— На ходу. Иногда разопьем — как, что. Вот Семена видел, помнишь?
— Нет.
— Армянин с русской фамилией.
— Не помню.
— Еще ребят во время реорганизации, в пятьдесят шестом, попродавал, звездочки зарабатывал. Я из-за него тоже погорел. Ушел на радио. Встречаемся, процветает. Правда, ему тоже хотели сделать, чтоб не был больно прытким.
— Здороваешься?
— А чего ж?
— Что ж ты?
— Ты насчет мордобития? Сначала хотелось, чесались руки, а потом — рассосалось. Черт с ним! Всем подлецам морды бить — руки отлетят. И насчет твоего сына... Алеша. Скажи, чтоб не зарывался. Не лучше — и не хуже. Середина — она золотая. И самая долговечная, люди говорят. Я тоже было рыпнулся правду искать, наставил себе шишек, решил отставить, пока трещины нет. Лоб, он у нас крепкий, конечно, у великого русского народа, но стены — тоже, ха-а-арошо сработаны! Традиционные, вековые... Поэтому легче надо жить. Мы с тобой подлецы? А ведь приходилось и уступать, и все... Среди людей живем, а не в стеклянной банке, знаешь, как сейчас говорят: все сложно, очень сложно! И это точно!
Хозяин еще разлил и подложил закуски, себе и гостю.
— Мы-то нормальные росли. Зачем же их выкручивать?
— Ну как нормальные? Объективно, как продукт эпохи, а разве на нас не наступали или мы сами себя за горло не хватали?
— Я — нет.
— Ладно, не строй из себя девицу. Я уже слышал, что ты мне здесь заливал.
— Ты о чем?
— Что ты говоришь "нет"? Я себя вспомнить не могу, всего перемолотили. Только по фотографиям, а какие мысли, желания — ничего не помню. За сколько лет с тобой сидим, и что-то шевелится. А так — ни хрена: пьешь, болтаешь, в постели лежишь с Ольгой, все равно ничего, понял... Ничего! Мы войну выиграли, а что получили? От нуля начинали. У тебя весь курс под Москвой лежит, а у меня — наш выпуск — от Полтавы до Берлина! Уцелели, победили. И что?! Герой войны? Хрена два, вкалывали, не разгибаясь. Сам рассказывал. Пять лет только квартиру имею. В сорок лет. Ничего, жене оставил. Эту на свои, кровные, построил. Машина есть, правда, а что машина? Выдающееся достижение?
— Сам знаешь, видел, как страну разорили. Трудности были. Все воевали и строили.
— Ну да, конечно. Ты меня поагитируй. Сам этим занимаюсь три часа в день. Я в ФРГ прошлый год ездил. Двадцатилетие как раз было. Что я вижу? Сытые, откормленные морды, роскошные бабы, машины, дороги, отели, дома, шмотье. Искусствовед наш, Иван Иваныч, все за одно боялся, что высокое звание советского человека уроним, призывал нас "культурными" быть и приличными. А мне бить морду хотелось, драться, ломать! Мы скольких ребят закопали! Я хочу спросить: кто победители?
Он дернулся, вскочил, отвернулся.
— Ты на женщин наших посмотри! Что с ними война сделала. Что, не обидно?