— Выпустили оправданных, невиноватых.
— Невиноватых не бывает. Ты сам отлично знаешь. Раз попал, значит, было за что, дыма без огня не бывает. Я не помню ни одного человека, который хоть в чем-нибудь не был виноват. А скольких людей травмировали? Значит, всю нашу работу, всю нашу жизнь перечеркнули одним махом. А почему? Потому что человек у нас — ничто! Вот когда поумираем, когда хлебнут они с молодежью, тогда они нас вспомнят. Да поздно будет. Нашему народу палец давать нельзя, он этого не понимает, руку отгрызет всю. Вот он и хамеет с каждым днем. Надо спасать, пока не поздно, пока совсем не докатились до мещанства, пока остались кадры, пока есть время. Надо восстановить справедливость, чтоб люди работали спокойно и уверенно и знали, что их ценят и уважают, и о них заботятся, о них думают.
— Народ у нас хороший. И справедливый. И он верит в партию. И идет за ней. А насчет Сталина, никто его заслуг не отнимал, не на Ваганьково — у Кремлевской лежит, мы там с тобой лежать не будем. А ошибки у него были крупные, документы тебе известны. Возьми хотя бы сорок первый. Из-за него мы стольких людей потеряли, от Волги пришлось возвращаться.
— Почему из-за него?
— Он же армию расстрелял, все на себя взял. А потом гнал под Москвой очкариков с бутылками под танки.
— Без Сталина мы б проиграли. Народ выдержал, потому что всю войну прошел с его именем. Всю войну. Каждый бой!
— А ты на фронте был?
— Не был, но знаю.
— Читал?
— Я вижу, ты тоже где-то модного веяния нахватался. Я помню, когда ты в Литве за Петрова заступился, мне тогда это очень не понравилось, твоя доверчивость, но я тебя послушал. Командир ты был строгий и политически выдержанный.
— Петров — фронтовик и боевой офицер.
— И что?
— Ты же на фронте не был? В леса ты с нами тоже не ходил? В городе сидел...
— Я тоже не на курорте загорал: ты за себя одного отвечал, а я на кадрах сидел, должен был каждого проверить, прощупать, это тебе не с автоматом бегать. Или сталь варить. А Петров твой сейчас свое лицо целиком показал, он и тогда язык любил распускать, а сейчас совсем продался, работает на радио, пишет, что закажут, — про природу, про модели, глупости всякие. Машину купил, женщины, разврат. Доволен, конечно, ему такая жизнь в самый раз. А ты его тогда под крыло.
— А про меня что ты думаешь?
— Думаю, что ты... честный человек. Правда, мне показалось, хорошо я знать не могу, видимся редко, быт тебя засосал, мне кажется, немного, а может, и значительно.
— Но ты считаешь, что я честный человек?..
— Да, честный.
И первый раз, кажется, посмотрел в глаза.
— А я думаю, что ты гад — не веришь ни в партию, ни в народ.
Василий Васильевич первый раз улыбнулся.
— Обнаружил ты себя, Кузнецов. Зря я не поверил тогда своей интуиции, а теперь расхлебываю за свою слабость. Ничего, еще увидимся.
— Жди, жди.
— Я дождусь.
Вода бассейна была наполнена плотной массой купающихся. И это было очень красиво — белые руки и плечи в белой от барашков воде, и голоса мальчишек, и смех девчонок. Как вечность — женская фигура над водой, прекрасная, как юность.
И падение вниз, в прозрачный квадрат бассейна
И еще прыжок с вышки.
И еще падение.
И еще...
Он стоял у реки и смотрел на воду. Там, за рекой, у серого Дома правительства была пристань, а правее, сквозь деревья, краснел двухэтажный старый дом боярина Малюты Скуратова.
Было тепло, и пароходы плыли по реке, и люди, молодые люди, стояли у перил и смотрели на него. Они были молодые и счастливые. Сквозь шум винта, из радиорубки доносились обрывки радиопрограммы. Передавали "Последние известия".
Он шел по Серебряному переулку. Около здания школы остановился, долго смотрел. Старшеклассники бегали по двору — был урок физкультуры.
Он стоял у госпиталя. Прочитал вывеску, двинулся дальше. Переулок кончался тупиком — здесь строился новый Арбат. Он сверил адрес, спросил: "А где дом семь?" — "Какой? Снесли, уехал дом в гости".
Дом был старый, дореволюционный. Дверь никто не открывал. Он позвонил три раза. Звонки были громкие и резкие и слышны были здесь, на площадке. Ждал. Дал еще пять длинных звонков. За дверью, кажется, зашевелились. Открыли на цепочку, хотя был день.
— Вам кого? — у женщины был больной голос, и она долго растягивала слова.
— Мне Антонова Сергея Сергеевича.
— Антонова... — дверь закрылась и раскрылась совсем. — А они здесь не проживают давно.
Кажется, он растерялся.
— Давно не проживают, — добавила женщина.