— А вы не знаете, куда они переехали?
— Они совсем уехали из Москвы. В Запорожье, кажется... В Запорожье.
— В Днепропетровск, — подсказал чей-то голос из квартиры.
— Да-да, в Днепропетровск.
Она выговаривала так долго и медленно, что он устал ждать.
— Спасибо, — сказал он. — Извините, до свидания.
Она протянула:
— Пожалуйста.
И он, спускаясь по лестнице, слышал, как она тянет за ним слова:
— К сожалению... ничем... не могу вам... помочь...
Дверь распахнула женщина в халате, сразу обдало шумом и запахом большой коммунальной квартиры.
— Вам кого?
— Мне Дроновых.
— Екатерина Ивановна, вас!
Из недр коридора появилась другая женщина, похожая на первую, она вытирала руки о передник, видимо, была на кухне.
— Да?..
— Здравствуйте, — вежливо сказал Кузнецов.
— Здравствуйте.
— Мне Виктора надо.
Женщина глянула на него снизу вверх.
— Виктора? А кто вы ему?
— Товарищ.
— Товарищ? Я вас никогда не видела. Витя три года назад умер.
Она смотрела на него строго и жестко.
— Умер, — сказал он машинально.
— Что ж вы, товарищ, и не знаете, что ваш друг уже третий год умер.
Она не боялась произносить эти жестокие слова.
На кухне притихли голоса. В коридоре помаячила невзначай фигура.
— Мы редко виделись, — сказал он, чтоб что-то сказать.
— Вы не москвич?
— Не-ет.
— Редко в Москве бываете?
— Да.
— А откуда вы знали Витю?
— Мы с ним служили в Станиславе. И позже.
Женщина кивнула, как-то сразу сломалась и, опустив голову, заговорила другим голосом:
— Похоронили его на Кузьминском кладбище, четырнадцатый участок, я вам сейчас запишу, как доехать.
Она вышла, он постоял немного, толкнул дверь, но потом повернулся и закрыл обратно.
Женщина вернулась, подала записку.
— Если вы будете еще в Москве, заезжайте. Я всегда любила Витюшиных друзей. — И она протянула руку.
Он пожал ее. Было, в общем, тяжело и неудобно.
— Спасибо, — сказал он. — Обязательно заеду.
Он остановился. Улица была пустая. Редкие прохожие только напоминали об этом. Недалеко дворничиха разворачивала черный шланг. За спиной, за оградой, среди деревьев склонилась одинокая фигура Достоевского.
Кузнецов развернул бумажку, перечитал, спрятал обратно.
Было пошел, но опять остановился, вытащил, снова перечитал, свернул, повертел и бросил. И посмотрел, как она лежит. И как к ней подбирается вода. И потом ее понесло вместе с другим мусором, серым, как пена.
Он вытащил еще бумажки, адреса, фамилии, развернул, скомкал и бросил в воду. Посмотрел вслед и пошел прочь.
Редкие деревья, кусты, речушка, кидающаяся в разные стороны, теряющая себя, разливаясь в стоячее проросшее озерцо, снова набирающая силу, толкаясь среди мелких невысоких берегов, — нехитрые подмосковные пейзажи сменялись за окнами машины.
И фанерные поселки садоводов, прикрывающие деревьями свое нищее однообразие.
И мачты передач, уходящие по просторной земле куда-то к Волге, к Братску, к Курильским островам.
И там, на горизонте, где они заваливались на другую сторону, катила электричка, вагон к вагону, плотная и сбитая, как утренняя очередь.
И покинувшие город, чужие, растерявшиеся среди полей стандартные пятиэтажные дома.
Навстречу набегали экспрессы, перекрывая и заглушая весь мир, и, отброшенные назад, растворялись в бесконечности дороги.
И прилепленный над полями самолет, неестественно медленный и беззвучный для его крупного, блестящего, тяжелого тела. И как мальчишки, обступая гурьбой, набегали домики рабочего поселка, заслоняясь от дороги ладонями плакатов с цифрами достижений народного хозяйства. Цифры были громадные — черные, белые, красные. И много было нулей.
И среди полей, сбившись и держась друг за друга, почерневшие от пережитого времени домики деревни, обглоданная колокольня ободранной церкви с погнутым крестом.
И трактор, старательный и трудолюбивый, как муравей, нарезал поле на черные ленты. За ним летели грачи, садились, взлетали, снова садились и хозяйски деловито прохаживались по черной земле. Они были черные, упругие, гладкие, как комья земли.
Это время, пока он ехал и посматривал по сторонам, чтобы не было скучно, слушал радио: музыку, детскую передачу, репортаж о футбольном матче, последние известия, о международном положении, про сельское хозяйство. И то, что он видел, и то, что слышал, накладывалось одно на другое, сливаясь и сбиваясь в нем самом, давая одно целое и единое ощущение — его Родины.