— А тронули?
— Еще б! Терроризм. Японские агенты. Хотели обком уничтожить. И область к Японии присоединить.
— И что с ними?
— Сам понимаешь, за такие штуки по головке не гладят.
— А для чего нас оставили?
— Зачем нас трогать. Мы — безопасные, не кусаемся. Кто кусался, голову свернули, а мы, глядишь, пригодимся. Сегодня — на пенсии, а завтра, если что, опять враги народа или космополиты, мы — здесь. Таких кадров нигде в мире они не найдут — молодежь хоть образованная, но так работать не умеет, у нас — опыт. Мы, как говорится, мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути. Мы и есть этот бронепоезд на запасном пути.
— А жертвы? За невинную кровь? Ведь мы их ставили беспощадно. Почему нас не поставили?
— За какую кровь? — спросил Иван Саввич.
— Вот вы рассказывали.
— Я тебе ничего не рассказывал. Мы с тобой о цветах и собаках говорили. Чего смотришь? Мы с тобой на четыре глаза, а ты был пьян. Скурвился?! А теперь уходи, нечего тебе здесь воздух портить.
Оба встали.
— Я вижу, как ты лисой ходишь. Коньяк принес, вокруг да около.
Кузнецов обувался.
— Не можешь мне пятьдесят третий простить? Сам дурак. Надо быть похитрее. А грудью лезть — это каждый может.
— Вот как, — сказал Кузнецов, — значит, так дело обстоит.
Иван Саввич шел за ним по дорожке.
— Ты меня не пугай, не советую. Я мирный человек, никого не трогаю. Цветы развожу. А у тебя с биографией не все ладно.
Он вернулся в дом. Когда Кузнецов садился в машину, он кинул ему на сиденье бутылку, завернутую в газету.
— Возьми свой коньяк.
— Здравствуйте, Иван Саввич.
И Кузнецов запомнил, как ласково обернулся Иван Саввич и тихой заботой просияло его лицо.
— Здравствуйте, Ольга Петровна, как девочка?
— Спасибо, стало лучше.
— Главное, малину, малину, как я вам говорил, она сразу на ноги поднимется.
Он торопился в Москву, шел дождь. Дорога была скользкая, но он гнал машину. Диктор сказал по радио: "Завтра наша страна отмечает двадцать первую годовщину великой Победы нашего народа над фашистской Германией..."
Навстречу бежали плакаты здравицы: в честь партим, народа, кончалось молодежью и Вооруженными силами. И тут же они повторялись.
Он взял одной рукой бутылку, развернул бумагу, открыл зубами пробку и сделал несколько глотков, потом он правой рукой опустил стекло, выбросил бумагу и швырнул бутылку.
...Он стоял на набережной, напротив бассейна.
Сын был в десяти шагах, он подходил.
— Здравствуй, папа, — сказал сын, — извини, я опоздал.
— Это я раньше пришел.
Помолчали.
Сын смотрел в сторону, отец рассматривал его.
Другой стал сын, другой. Усталый, осунувшийся, безрадостный. Не его сын, подменили.
Сын сказал:
— Я поздравляю, сегодня твой праздник, — и так слабо, так жалко улыбнулся, что у него, у отца, оборвалось сердце.
А сын сказал, и глаза его не смотрели прямо:
— Прости меня, папа, я был не прав. Извини. Я очень виноват перед тобой.
Он понял — это смерть. Он заплакал первый раз в жизни. И обнял его, чтобы сын не видел слез.
— Алешка, ты что с отцом делаешь. Я честный человек, Алешка.
А тот не понимал и повторял:
— Извини, папа, извини.
Он отпрянул, ему хотелось сказать все-все, и он торопился.
— Алеша, слушай отца. Запомни, сынок, есть одна правда — человеческая, другой нет. Ты можешь стать настоящим человеком. Коммунистом ты должен стать! Чтобы тобой гордились твой отец, мать, сестра, родственники, твои товарищи, твоя будущая жена, дети, и у тебя есть все возможности: ты умный парень, способный, ты мужественный парень, у тебя есть характер, ты добрый парень, ты думаешь и о других, и отец твой был — честный человек.
Он держал сына за плечи и говорил ему все это, боясь и страдая, что хоть одно слово упадет мимо.
— Ты простил отца из-за любви. А отец — тоже любит тебя. И никогда не предаст. Ты всегда должен быть спокоен. А теперь — иди, иди.
Сын пошел, оглянулся.
— Не оглядывайся, не оглядывайся.
Он рванулся, догнал, развернул.