Приехав в Гавану под вечер, он нашел пачку телеграмм. Ждала его и записка от Милли: «Что это ты выкинул? Сам знаешь кто (он этого не знал) ведет себя крайне настойчиво, хотя и вполне прилично, — ты не думай. Доктор Гассельбахер срочно хочет с тобой поговорить. Целую.
P.S. Ушла кататься верхом в Загородный клуб. Серафину снимали фотокорреспонденты. Как, по-твоему, это слава?»
Доктор Гассельбахер мог подождать. Но две телеграммы были срочные.
«Номер 2 от 5 марта начинается абзац А проверка Гассельбахера дала сомнительные результаты точка будьте крайне осторожны при встречах с ним сведите их к минимуму конец».
Винсента К.Паркмена отклоняли безоговорочно. «Контакта с ним не устанавливать повторяю не устанавливать точка есть подозрения он уже завербован американской разведкой».
Следующая телеграмма — номер 1 от 4 марта — звучала сухо: «Прошу в дальнейшем согласно инструкции в каждой телеграмме касаться только одного вопроса».
Тон телеграммы номер 1 от 5 марта был более ободряющим: «Профессор Санчес и инженер Сифуэнтес проверены точка можете вербовать точка считаем люди с таким положением в обществе потребуют только оплаты непредвиденных расходов».
Когда он прочел последнюю телеграмму, у него совсем отлегло от сердца: «Нижеследующее от А.О. вербовка 59200/5/1 утверждена но просим учесть намеченное вознаграждение ниже установленного европейского тарифа следует поднять до 25 повторяем 25 песо в месяц конец».
А в это время Лопес кричал ему снизу:
— Вас спрашивает доктор Гассельбахер.
— Скажи, что я занят. Я позвоню ему попозже.
— Он просит подойти сейчас же. И голос у него странный.
Уормолд спустился вниз, к телефону. Едва взяв трубку, он услышал взволнованный и какой-то постаревший голос. Раньше он никогда не замечал, что доктор Гассельбахер — старик.
— Прошу вас, мистер Уормолд…
— Слушаю! Что с вами?
— Очень вас прошу, придите ко мне сейчас же. У меня неприятности.
— Где вы?
— Дома.
— А что случилось, Гассельбахер?
— Не могу сказать по телефону.
— Вы заболели?.. Ушиблись?..
— Ах, если бы дело было только в этом! — сказал Гассельбахер. — Прошу вас, придите.
За все годы их знакомства Уормолд ни разу не был у Гассельбахера дома. Они встречались в «Чудо-баре», а в день рождения Милли — в каком-нибудь ресторане; лишь однажды, когда у Уормолда был сильный жар, доктор Гассельбахер заглянул к нему на улицу Лампарилья. Был еще такой случай: как-то раз на скамейке бульвара Уормолд сидел с Гассельбахером и плакал, рассказывая о том, что мать Милли сегодня утром улетела в Майами. Дружба была прочной потому, что они держались на расстоянии; неразлучная дружба быстрее приходит к концу. Сейчас ему даже пришлось спросить у Гассельбахера его адрес.
— Разве вы не знаете? — с удивлением спросил тот.
— Нет.
— Пожалуйста, приходите поскорее, — сказал Гассельбахер, — мне так тяжело одному.
Но в этот вечерний час торопиться было невозможно. В Обиспо образовалась пробка, и только через полчаса Уормолд добрался до ничем не примечательного двенадцатиэтажного дома из белесого камня, где жил Гассельбахер. Двадцать лет назад это было ультрасовременное здание, но теперь его переросли и затмили стальные небоскребы западных кварталов. Дом этот строился во времена мебели из металлических трубок, и первое, что увидел Уормолд, когда его впустил доктор Гассельбахер, был стул из металлических трубок. Ему бросилась в глаза старая литография, изображавшая какой-то замок на Рейне.
Доктор Гассельбахер постарел, как и его голос. И дело было не в цвете лица или волос. Его морщинистая красноватая кожа так же не могла измениться, как кожа черепахи, и ничто уже не в силах было побелить его волосы больше, чем это сделали годы. Выражение лица — вот что изменилось; растоптано было его отношение к жизни: доктор Гассельбахер перестал быть оптимистом.
— Как хорошо, что вы пришли, мистер Уормолд, — смиренно сказал он.
Уормолд вспомнил тот день, когда этот старик увел его с бульвара и напоил в «Чудо-баре», болтая без передышки, прижигая боль алкоголем, смехом и неистребимым оптимизмом. Теперь Уормолд спросил:
— Что случилось?
— Войдите, — сказал Гассельбахер.
В гостиной, среди стульев из металлических трубок, царил хаос: здесь, видно, похозяйничал какой-то малолетний пакостник, взламывая одно, опрокидывая другое, коверкая или щадя, по какому-то бессмысленному капризу, третье. Фотографию группы молодых людей с пивными кружками в руках вытащили из рамки и разорвали в клочья; цветная репродукция «Смеющегося кавалера» висела над диваном нетронутой, но на самом диване одна из трех подушек была распорота. Содержимое шкафа было раскидано по полу, кругом валялись старые письма и счета, а среди них, точно выброшенная на сушу рыба, лежала прядь белокурых волос, перевязанная черной лентой.
— Но почему?.. — спросил Уормолд.
— Это еще не так страшно, — сказал Гассельбахер, — пойдемте туда.
В маленькой комнате, где Гассельбахер устроил лабораторию, все было перевернуто вверх дном. Среди обломков еще пылала газовая горелка. Доктор Гассельбахер ее потушил. Он поднял пробирку; ее содержимое было размазано по дну раковины.
— Вам не понять, — сказал он. — Я пытался получить бактерии из… ну, все равно из чего. Я знал, что у меня ничего не выйдет. Это была только мечта.
Он тяжело опустился на высокий складной стул, — тот неожиданно подкосился под его тяжестью, и Гассельбахер грохнулся на пол. Кто-нибудь всегда бросит под ноги герою трагедии корку банана… Гассельбахер поднялся и отряхнул брюки.
— Когда это случилось?
— Мне позвонили по телефону и вызвали к больному. Я сразу почувствовал что-то неладное, но нужно было идти. Я не мог позволить себе не пойти. Когда я вернулся, я нашел то, что вы видите.
— Кто это сделал?
— Не знаю. Неделю назад ко мне заглянул какой-то человек. Я его никогда раньше не видел. Он попросил меня оказать ему одну услугу. Это не имело отношения к медицине. Я сказал: нет. Он спросил, на чьей стороне мои симпатии — Востока или Запада. Я пробовал отшутиться. Сказал, что они где-то посередине. — Гассельбахер добавил с укором: — Несколько недель назад и вы задали мне тот же вопрос.
— Я ведь шутил, Гассельбахер.
— Знаю. Простите. Хуже всего то, что они повсюду сеют подозрения. — Гассельбахер уставился в раковину. — Ребяческие мечты! Все это так, я знаю. Флеминг открыл пенициллин случайно, по вдохновению. Такая случайность невозможна без вдохновения. С пожилым врачом средней руки подобных случайностей не бывает, но им-то до этого какое дело? Какое им дело до того, что мне хотелось помечтать?
— Ничего не понимаю. Что за всем этим кроется, как по-вашему? Что-нибудь политическое? Какой национальности был тот человек?
— Он говорил по-английски вроде меня, с акцентом. В наши дни во всем мире люди говорят» с каким-нибудь акцентом.
— Вы звонили в полицию?
— Откуда я знаю, что он сам не был из полиции? — сказал доктор Гассельбахер.
— Они что-нибудь взяли?
— Да. Кое-какие документы.
— Важные?
— Не надо было их хранить. Это были старые документы, тридцатилетней давности. В молодости ввязываешься в разные дела. Нет такой жизни, которая была бы совершенно безупречной, мистер Уормолд. Но я думал, что прошлое есть прошлое. Я был слишком большим оптимистом. И вы, и я не то, что здешние люди: у нас нет исповедальни, где можно похоронить дурное прошлое.