Наш человек в Гаване

— Сам бог велел отдать все, что у вас есть, нашему приятелю, — сказал Макдугал. — Ему это сейчас нужнее, чем нам.

А доктор Браун продолжал:

— Мистер Уормолд — символ безупречного служения своему делу, символ скромности, спокойствия, упорства и работоспособности. Враги наши часто рисуют коммерсанта горластым наглецом, который любыми средствами старается всучить бесполезный, никчемный, а то и вредный товар. Такое представление не имеет ничего общего с действительностью…

Уормолд сказал:

— Вот спасибо. Картер. Глоточек мне сейчас совсем не повредит.

— Не привыкли говорить речи?

— Да дело не только в этом.

Он перегнулся через стол к ничем не примечательному лицу нотвичского обывателя; сейчас на этом лице будет написано желание его успокоить и веселое недоверие человека, с которым ничего подобного никогда не случалось; да. Картер был поистине якорем спасения.

— Вы, конечно, — начал Уормолд, — не поверите ни единому моему слову… — но он и не хотел, чтобы Картер ему поверил; он хотел научиться у него неверию. Что-то ткнуло его в ногу, и, взглянув вниз, он увидел черную мордочку таксы с длинными ушами, похожими на локоны, — она выпрашивала подачку; видно, собака незаметно для официантов проскользнула через служебную дверь и спряталась под столом.

Картер пододвинул Уормолду небольшую фляжку.

— На двоих здесь не хватит. Пейте все.

— Большое спасибо. Картер.

Он отвинтил колпачок и вылил в свой стакан содержимое фляжки.

— Самый обыкновенный «Джонни Уокер» [45]. Без всяких выдумок.

Доктор Браун говорил:

— Если кто-нибудь может рассказать от имени всех собравшихся о долгих годах терпеливого служения коммерсанта на благо общества — это, безусловно, мистер Уормолд, и я предоставляю ему слово.

Картер подмигнул и поднял воображаемый бокал.

— Г-глотайте скорей, — сказал он, — промочите г-горло.

Уормолд поставил виски на стол.

— Как вы сказали. Картер?

— Я сказал, пейте быстрее.

— Нет, вы не то сказали, Картер.

Как он раньше не заметил этого легкого заикания на гортанных звуках? Может быть. Картер, зная за собой этот недостаток, нарочно избегал слов, которые начинались на «г», и выдавал себя лишь в те минуты, когда им владели надежда или гнев?

— В чем дело, Уормолд?

Уормолд опустил руку под стол, чтобы погладить собаку, и, словно ненароком, сбросил на пол стакан.

— А вы притворялись, будто не знаете доктора!

— Какого доктора?

— Вы зовете его Г-гассельбахер.

— Мистер Уормолд! — снова провозгласил на весь зал доктор Браун.

Уормолд неуверенно поднялся на ноги. Не получив ничего более вкусного, собака лакала пролитое виски.

Уормолд сказал:

— Спасибо, что вы предоставили мне слово, какими бы мотивами вы ни руководствовались. — Послышался вежливый смешок, это его удивило — он не собирался шутить. — Это мое первое публичное выступление, а в какую-то минуту было похоже на то, что оно станет и моим последним.

Он поймал взгляд Картера. Картер нахмурился. Уормолд испытывал ощущение какой-то неловкости за то, что остался жив, — словно напился в обществе. Может, он и в самом деле пьян. Он сказал:

— Не знаю, есть ли у меня здесь друзья. Но враги есть безусловно.

Кто-то произнес: «позор», а несколько человек рассмеялись. Если так будет продолжаться, он еще прослывет остряком.

— В наши дни всем прямо уши прожужжали о холодной войне, но всякий коммерсант вам скажет, что война между двумя промышленными фирмами может быть очень горячей. Возьмите фирмы «Фастклинерс» и «Ньюклинерс». Между их пылесосами не больше разницы, чем между русским, немцем или англичанином. Не было бы ни конкуренции, ни войны, если бы не аппетиты кучки людей в этих фирмах, это они — зачинщики конкуренции и вражды, это они заставляют мистера Картера и меня хватать друг друга за глотку.

Теперь уже никто не смеялся. Доктор Браун шептал что-то на ухо генеральному консулу. Уормолд поднял фляжку Картера и сказал:

— Мистер Картер, наверно, даже не знает имени человека, пославшего его отравить меня на благо своей фирмы.

Снова раздался смех, в нем звучало облегчение.

— Побольше бы нам такого яду, — сказал Макдугал.

И вдруг раздался собачий визг. Такса покинула свое убежище и метнулась к служебному выходу.

— Макс! — закричал метрдотель. — Макс!

Наступила тишина, потом кто-то неуверенно захихикал. Собака едва перебирала ногами. Она визжала и старалась укусить себя за грудь. Метрдотель настиг ее у двери и хотел схватить, но она взвыла, точно от боли, и вырвалась у него из рук.

— Клюкнула лишнего, — неуверенно сказал Макдугал.

— Простите, доктор Браун, — сказал Уормолд. — Представление окончено.

Он поспешил за метрдотелем через служебный выход.

— Стойте!

— Что вам угодно?

— Я хочу знать, куда девалась моя тарелка.

— Что вы, сэр? Какая тарелка?

— Вы очень беспокоились, чтобы моя тарелка не досталась кому-нибудь другому.

— Не понимаю.

— Вы знали, что еда была отравлена?

— Вы хотите сказать, сэр, что пища была несвежая?

— Я хочу сказать, что еда была отравлена, а вы изо всех сил старались спасти жизнь доктору Брауну. Но отнюдь не мне.

— Простите, сэр, я не понимаю. Я занят. Извините.

По длинному коридору, который вел на кухню, несся собачий вой — негромкий, отчаянный вой, прерывавшийся пронзительным визгом. Метрдотель крикнул: «Макс!» — и побежал по коридору совсем по-человечески. Он распахнул дверь на кухню.

— Макс!

Такса, скорчившись, лежала под столом; она подняла грустную морду и через силу поползла к метрдотелю. Человек в поварском колпаке сказал:

— Он ничего здесь не ел. Ту тарелку мы выбросили.

Собака свалилась у ног метрдотеля, как груда требухи.

Метрдотель опустился рядом с ней на колени. Он повторял: «Max, mein Kind. Mein Kind» [46]. Черное тело на полу выглядело продолжением его черного фрака; собака не была плотью от плоти его, но они вполне могли быть выкроены из одного куска сукна. Вокруг теснилась кухонная прислуга.

Черный тюбик вздрогнул, и из него, как зубная паста, полез розовый язык. Метрдотель погладил собаку и поднял взгляд на Уормолда. Глаза, в которых блестели слезы, укоряли его в том, что он стоит здесь живой, а собака околела; в душе Уормолда шевельнулось желание извиниться, но он повернулся и вышел. Дойдя до конца коридора, он бросил взгляд назад — черная фигура стояла на коленях возле черной собаки, над ними, весь в белом, склонился шеф-повар, а рядом, словно плакальщики возле свежей могилы, застыла кухонная прислуга; они держали мочалки, кастрюли и тарелки, точно венки. «Моя смерть, — подумал он, — была бы куда менее торжественной».

— Я вернулся, — сказал он Беатрисе. — И не пал в бою. Я вернулся победителем. Пала собака.

4