Несчастье — думал я. Это всего лишь чувство несчастья, которое охватило его душу. Ничего удивительного, после всего, что было. Мне было знакомо это чувство. И я сам носил его в себе. Где-то в глубине себя мы потерпели поражение. В этом нет ничего странного. Кто выжил и пережил это балканское дерьмо, кто дышал этим адом, должен чувствовать поражение. Но он должен его скрывать. Должен пройти через это, не глядя перешагнуть через бездну. Я должен освободиться от чувства несчастья, если я не хочу в нем утонуть, думал я. Борис же копался в нем, как будто находя в этом какое-то мрачное наслаждение, как будто желая нырнуть в него. Я старался не думать о Борисе, не думать обо всём этом.
И другие тоже старались.
Вокруг всей этой истории скапливались кучи второстепенных деталей, как орнамент вокруг чего-то пустого.
Все говорили об этом орнаменте вокруг истории.
Я был одной из деталей такого орнамента.
Через пятнадцать дней после моего увольнения геповский «Ежедневник» начал по частям, из номера в номер, печатать оригинальные репортажи Бориса.
Получилось, что это стало ещё одним ударом по ПЕГу. Теперь всем стало ясно, что «Объектив» публиковал фальшивые репортажи из Ирака. Теперь каша заварилась и вокруг этого, вокруг журналистской этики, вокруг достоверности материалов СМИ, которые конструируют реальность… Да и вокруг меня, в конце концов. Всё крутилось, как водоворот или карусель.
В период продолжения этой аферы мы с Саней ещё были вместе. Я мечтал о том, как бы хорошо было отделиться от своего имени и от всего, что обо мне известно, я как в кокон залез в депрессию, и Саня не могла до меня добраться. Мне было неловко перед ней, я хотел, чтобы она меня отпустила. Первую волну унижения я так-сяк выдержал, но со второй волной моё несчастье начало казаться мне системным.
По реакции людей я понял, насколько потребители в сущности ненавидят СМИ… Я был символом манипуляции. Почти убийцей. Комментаторы сокрушались из-за того, что нет статьи закона, по которой можно было бы меня судить.
Когда были опубликованы оригиналы Бориса, Дарио написал текст в защиту ПЕГа, в котором обнародовал всё, что он знал о моей роли в плане ГЕПа монополизировать рынок газет и журналов. Он засвидетельствовал, что я был в контакте с Рабаром и как я ему, Дарио, грозил смертью, если он об этом кому-нибудь расскажет, и что я, в этом нет сомнений, всё время действовал против интересов своего издания, что договорился с ГЕПом об этой манипуляции, с тем чтобы они дезавуировали конкуренцию, нанесли ей решающий удар и полностью монополизировали рынок газет и журналов так же, как это, не выбирая средств, делают крупные корпорации, что я был шпионом в их рядах, что весь план был тщательно продуман и скоординирован… Правда, Дарио не знал, как во всё это вставить судьбу Бориса. Однако дал понять, что, возможно, даже и его исчезновение было подстроено, и это, заключил он, покажет время.
Тем самым он, того не желая, оказал мне услугу. Если исчезновение Бориса — это часть плана, то тогда я хотя бы не убийца.
То, что я понимал бессмысленность всего этого дела, мало мне помогало. Мне было стыдно показаться на людях. Я даже боялся зайти в обычный продуктовый магазин, вдруг кассирша меня о чём-нибудь спросит. Я страдал, сидя в квартире и ожидая, когда придет Саня. Она уговаривала меня пойти к психиатру, я отказывался.
— Ты не можешь всё время сидеть дома.
— Мне дома хорошо.
— Чем ты целый день занимаешься?
— Чем-нибудь занимаюсь.
Я не знаю, кто передал ГЕПу оригиналы репортажей Бориса. В «Объективе» писали, что это сделал я. Я же подозревал Перо, мне показалось, что это его месть и ПЕГу, и мне.
Но всё это тоже детали орнамента вокруг истории. Точно так же как и то, что какой-то автор литературной колонки заявил, что репортажи Бориса — это весьма оригинальные тексты, имеющие литературную ценность, которые я неоригинально исковеркал, а вскоре появились и издатели, заинтересованные в том, чтобы опубликовать их в виде книги. Эти литературные редакторы словно с Марса упали, звонили мне узнать насчет прав, я их направил к Милке, пусть ведут переговоры с ней, уж она-то наверняка сумеет отвоевать хорошую сумму.
И как раз тогда, когда всё это безумие, как и любая изжившая себя топ-тема, начало погружаться в забвение, мне снова стала звонить Милка.
Я не отвечал.
Тогда, в конце концов, мне позвонила мать. Сказала, что есть новость. Борис позвонил Милке.
— Борис объявился, — сказал она. — Алло!?
И повторила: Борис звонил из Багдада.
— Борис звонил Милке. Он жив, — повторила она.