Вернувшись домой, я выступал с заключительной речью. В сущности, я ещё в машине начинал тщательно анализировать людей, с которыми мы только что были вместе. Взглянуть на них со стороны было не трудно. Я осознавал, что они не мои, а её друзья. В сущности, даже и не её. Это были друзья её имени, говорил я. Ведь и у меня была карьера, пусть совсем недолгая, и я видел, как потом всё исчезает, говорил я. Люди общаются с равными себе по статусу, а не по душе, как надо бы, говорил я. Имей в виду, при таком общении со знаменитыми именами люди со временем теряют всё, говорил я. В мире гламура полно потерянных душ, они парят в воздухе вокруг люстр на элитных вечеринках, похожие на воздушные шарики, устремившиеся наверх. Замечала? На всём виден какой-то отблеск ада.
Я анализировал этих людей и их души, чтобы помочь Сане не потеряться в том антигравитационном поле. Я буквально возвращал её на землю. Но это было фактически всё, что я делал.
Я никак не мог найти работу. Со своей говённой репутацией я мог только начать всё сначала, но считал это ниже своего достоинства. Согласиться быть на побегушках и полностью уничтожить любую иллюзию о себе?! Лучше стать домашним философом, чем такое. Поэтому я предпочитал, сидя дома, смотреть по телевизору передачи, прославляющие наш народ, пить пиво, курить и выражать недовольство капитализмом, который на востоке Европы действительно ни на что не похож. Тут есть капиталисты, которые никогда не участвовали в первоначальном накоплении капитала, говорил я, глядя в телевизор. Вместо накопления они осуществили перераспределение капитала, говорил я. Капитал существовал, только вдруг куда-то подевались владельцы. Капитал был общественным, а общество исчезло. Народ исчез. Я имею в виду — из экономики. Народ исчез из экономики и отправился на войну, народ весь ушел на границу, я думал о границе потому, что народ так воспринимал государство, как границу. Государство осталось внутри пустым, никого не было, и капитал блуждал туда-сюда, ища собственника. Тебе нужно было только подождать где-то в лесу законодательства и встретиться с капиталом, как с Ивицей и Марицей или Красной Шапочкой, говорил я. Это трогательная сказка: социалистический народ вышвырнул из дома капитал, а он, бедняжка, хотел только одного, чтобы кто-нибудь дал ему новый дом, говорил я. Сейчас капитал у хороших людей, которые его усыновили, говорил я. Когда-то всё было наше, а сейчас всё ихнее, говорил я. Народ этому радовался, слава ему, говорил я, когда смотрел передачи о национальном достоинстве и героических битвах.
Этот процесс на долгий срок уничтожил любое чувство смысла, говорил я, и я отказываюсь работать при таком капитализме, который создан из социализма, причем во время войны, говорил я. Это военная магия, магия, полная мертвых душ. Мертвые души, Гоголь, Ревизор и другие драмы, говорил я. В этом нельзя работать, в этом нельзя быть, существовать, чтобы тебя не прокляли мертвые души, души мертвых пролетариев, говорил я. У нас даже генералы стали капиталистами, говорил я. Как можно одновременно иметь потери на фронте и прибыль в тылу? Это военная магия, говорил я. — Как ты думаешь, она белая или черная? — спрашивал я.
Это действительно шоковая терапия, война и приватизация одновременно, нет, такое, такую блестящую координацию, не всюду увидишь, говорил я.
— Почему мировая наука нас не изучает? — спрашивал я Саню.
— Ты слишком много смотришь телевизор, — говорила она.
Ей не хотелось, как она говорила, тратить энергию на всё это. То, что ты так нервничаешь, ничего не изменит, говорила она. Неужели ты считаешь, что твоё брюзжание перед телевизором это что-то конкретное? Думаешь, что ты участвуешь в политике? Ты просто ею наслаждаешься. Ищешь какое-то виртуальное сообщество, полемизируешь, находясь один в комнате, потому что тебе хочется быть частью чего-то, хочется быть частью народа, говорила она. Ты воображаешь, что соучаствуешь, но это происходит только в твоей голове, говорила она. Точно так же ты мог бы смотреть на это из космоса, с орбитальной станции «Мир», и когда бы тебе стало ясно, насколько ты далеко, ты бы, возможно, перестал нервничать…
— Но я здесь, — говорил я.
— Где? — спрашивала она.
Но… Но… Хорошо… Ввиду нехватки лучшего, политика стала нашей индустрией развлечений, говорил я. Мы не можем производить столько развлекательных программ, у нас нет такой индустрии развлечений, как у американцев, нет всех этих мощностей, поэтому должна вмешиваться политика, должна постоянно происходить какая-то драма на краю пропасти, на краю Европы, говорил я. Без политики мы бы умерли от скуки, говорил я.