Саня, пока читала, улыбалась и качала головой.
— Ты ничего мне не рассказывал, — сказала она. — Он просто валяет дурака.
— Хм, — я почесал себя по темени… И сказал: — Не знаю, умышленно ли. Чего тут только нет… А может, он свихнулся!
Она сказала: — Я думаю, что он пишет и ржет над тем, что пишет.
— Но почему не возвращается, как я ему велел?!
— Не знаю… Может быть, строит из себя придурка…
— Он издевается надо мной, скотина! — сказал я. — Если кто-то и стал объектом его юмора, так это я.
Она зубами пыталась откусить заусенец, очень старательно.
А потом вдруг словно нашла спасительное объяснение: — Может, он просто не умеет писать как обычный журналист…
— Да это так-сяк может каждый.
Она задумалась, а потом сказала: — Знаешь, мне это вовсе не кажется таким уж странным… Он не натренирован, ну, в этом вашем языке. И я думаю, если бы меня кто-то послал тащиться за амерами, как будто я веду репортаж с футбольного матча… Я бы тоже валяла дурака и несла бредятину.
— Ладно, я знаю, что ты против этой войны, — я хотел дать ей понять, что это неподходящая тема.
— А почему мне не быть против? — Она посмотрела на меня. — Этот тип хоть что-то говорит… А у твоей редакции об этой войне нет никакой позиции.
Я смотрел на неё. Неужели она думает, что я могу изменить мир? Мужчина женщине никогда такого бы не сказал, а она время от времени обращается ко мне как к Супермену.
Я подумал, нужно бы сказать ей, что в здешних наших войнах я уже растерял все свои иллюзии. Но как-то язык не поворачивался сказать такое девушке, которая собирается с тобой планировать своё будущее.
— Короче, ты хочешь сказать, что он разрушитель устоев?
— Да, осознанно или неосознанно.
Я не хотел, чтобы она увидела возмущение, которое вскипело во мне… Они, значит, разрушители устоев, а я защищаю систему; они борцы за свободу, а я сторонник репрессий… Стоп: Саня смеется, он остроумен, а у меня нет чувства юмора? И я мучаюсь, как раб на плантации, с его чушью, пытаюсь придать смысл… И скрываю это, как позорную семейную тайну, нервничаю, чувствую себя параноиком, пока молодежь развлекается…
Я встал. — Да над кем он издевается?! И за чей счет?! Мне всё приходится переделывать…
Она перебила меня: — А ты не кричи! Уж я-то в этом совершенно не виновата!
Я сел.
Она снова бросила взгляд на текст.
И сказала: — Я бы это так и опубликовала.
С кем я разговариваю… Какие детские глупости, подумал я.
— Но я не могу это опубликовать! У нас обычная, нормальная газета! Мы же не какой-нибудь фэнзин для чокнутых!
— Да, вы проповедуете то, что считается нормальным, — сказала она по-панковски, ровно так, как и хотел Инго. И добавила: — Опять кричишь.
Что за дела, может, она решила порепетировать свою роль со мной?
— Расскажи это Инго, — сказал я. — Мне кажется, что дома ты больше похожа на панка, чем на сцене…
Саня оскорбленно фыркнула.
— Это было низко, — сказала она.
Знаю, подумал я… Но меня ужасно нервировала позиция, в которой я был вынужден защищать систему от неё и от Бориса, двух отважных антиглобалистов. И как я в это вляпался?
Ирония била из меня ключом: — Знаю, газеты определяют стандарт, СМИ делают людей стандартными! Определяют тип речи, определяют, в чём должен быть подвох, не психоделический бред, а просто небольшой, легкий подвох… Определяют, из-за чего нужно нервничать, а где занять позицию. Занимать позицию приходится каждый день.
— Ну что ж ты на меня так накинулся? — перебила она.
— Да, да, — я начал заикаться, — читаешь мне лекции, будто я сегодня начал думать об этом! Я всё это давно знаю! Но там мне платят зарплату, и я должен взять этот проклятый кредит! И я знаю, что можно делать, а что нельзя!