Правда, — усмехнулся про себя Сатрабат, — та же греческая хитрость сыграла злую шутку с Сизифом — сыном Эола.
ІІІ
…Моряки на галере бросили на берег конец. На причале его поймали, принайтовали к кнехту, массивной каменной тумбе, проворно перебросили сходни. Сатрабат сошëл на берег, как только это разрешил, проверивший судовые документы и коносамент, начальник портовой стражи. Перебросившись несколькими словами с ожидавшим его на причале Скилуром, купец поспешил в город.
Над Гипанисом кружили чайки, оглашая окрестности печальным криком. Холодный ветер гонял тяжёлые тучи по небу, изредка бросая в лицо капли дождя. Погода, ещë вчера баловавшая тëплыми лучами осеннего солнца, неожиданно переменилась к худшему. Хотя, — подумал скиф, — ничего удивительного. Скифия ведь не Эллада, здесь в конце месяца диос, — а Сатрабат предпочитал пользоваться македонскими названиями месяцев, — нередко даже снег выпадает и замерзает вода в акведуках.
Сатрабат направлялся к развалинам дворца скифского царя Скила. Живя в Ольвии и пользуясь гостеприимством горожан, царь, тем не менее, предпочитал лоббировать торговые интересы Истрии, злейшего конкурента Ольвии на рынке зерна. Разумеется, это не могло нравиться борисфенитам и в результате интриг и договорëнностей с братом Скила Октамасадом, он был лишëн власти и казнëн. Впрочем, инкриминировалось ему отнюдь не это, а “пренебрежение к заветам предков” и то, что Скил: “во всём жил по-эллински и приносил жертвы богам по эллинскому обычаю”. Случилось это более ста лет назад и ныне дворец пришëл в полный упадок; разрушились стены, рухнули перекрытия.
Останки строения, почти полностью увитые шершавым понтийским плющом, поросшие мхом и кустарником, мало чем походили на творение рук человеческих.
Сатрабат печально вздохнул, вспомнил, как Аристотель, рассуждая о сущности времени, выделил три его, времени, уровня: то что существует вечно, то что существует всегда, и то что существует временно.
Удел человека и всего, что им создано — лишь краткий миг, за который неизменно следует, смерть, разрушение, забвение…
ІV
Сатрабат пригнулся и раздвигая ветви густого кустарника одной рукой, прикрывая глаза другой, цепляясь колючкам за хламиду, шагнул прямо в глубь развалин.
На обломке колонны сидел человек в длинных меховых штанах, заправленных в кожаные сапоги и короткой, тоже, кожаной куртке. На голове у него была остроконечная шапка-башлык, закрывавшая уши.
— Да ты, друг, совсем эллином стал! — усмехнулся человек, услышав, как Сатробат вполголоса чертыхается на койне* вытаскивая колючки из хламиды.
— Приветствую тебя, ардар**! — Сатрабат поклонился своему визави.
— Не зови меня господином, Сатрабат. Зови, как прежде — брата***.
— Да пребудет с тобой зура**** брата! — мужчины обнялись, прикоснувшись на мгновение друг к другу лбами, — Патек, брат, как я рад видеть тебя живым и невредимым, — Сатрабат считал, что его названный брат, Патек, племянник царя скифов, Атея, давно погиб где-то за Меотийским болотом, на землях сарматов.
И какова же была его радость, а заодно и удивление, когда он узнал из полученного в Византии письма, что теперь его связным со ставкой Атея, будет именно Патек, славный воин и храбрый разведчик.
— И я рад тебя видить, брат. Но время не ждëт. К делу. Итак?
…Сатрабат говорил долго. У него была чудесная память и он со всеми подробностями, лишь изредка заглядывая в церу, деревяную дощечку, покрытую воском и испещрëнную только ему понятными знаками, излагал содержание тайных переговоров, которые он провëл за время последнего своего путешествия.
Патек внимательно слушал названного брата. Он обладал не менее профессиональной, чем Сатрабат, памятью. И хорошо помнил, как его дядя, царь скифов Атей, отправляя как-то его на очередное опасное задание, сказал:
— Запомни! Врагам будет достаточно любых пяти слов тобою написанных, чтобы обвинить тебя во всех смертных грехах и навечно похоронить в каменном мешке или, вообще, лишить жизни. Впрочем, — старик улыбнулся, — чаще всего врагам и этого не понадобится. Был бы человек, а уж темница для него всегда сыщется…