Жиздра вдруг вскочил и убежал во двор. И вот тогда я не на шутку испугался: а что, если он поймает ребят? Я даже похолодел от этой мысли. Но Жиздра выскочил со двора с мокрым полотенцем в руках и, оттолкнув меня, помчался к фашисту.
Полицай взял полотенце, начал осторожно промокать им лысину офицера, и тот зашевелился.
Я с интересом наблюдал, что же будет дальше, и мне так хотелось зафутболить ногой фуражку, которую полицай положил сбоку от себя. Я даже сделал пару шагов к ней. И вдруг чьи-то сильные руки подхватили меня, втянули в подъезд. Я оглянулся — мама.
Днем к нам пришли полицаи. Их было двое. Один — усатый, с длинными, до колен, руками; другой — маленький, напомаженный, похожий на черного вертлявого жучка. Он был вежливый, этот Жучок. Когда мама отворила им дверь, вытер ноги, прежде чем войти, и улыбнулся, указывая на себя и на своего товарища:
— Мы из месткома. Можно?
Начался обыск. Жучок все время вращал пальцами, как Чарли Чаплин, красивую перламутровую тросточку и, перед тем как заглянуть в буфет или шкаф, обязательно спрашивал у мамы:
— Позвольте?
Усатый же, наоборот, молча, с тупым остервенением швырял вещи и не улыбался на шуточки своего товарища.
— Где твой байстрюк? — спросил он у мамы, как только вошел в комнату, и больше ни слова.
Мама тоже молчала.
Полицаев привел Жиздра. В комнату он не вошел, в коридоре топтался. Потом не выдержал, заглянул в дверь:
— Ну как?
— А-аа… — отмахнулись полицаи.
— А ты, часом, не брешешь, борода? — подошел к Жиздре Жучок.
— Господь с вами! Истинный крест. — Жиздра быстренько перекрестился и громко зашептал: — Ничего, ребята, я их у ворот постерегу, все равно стервецы домой прибегут. Жрать-то им надо.
Сказал он это, а мне и легче стало: «Дудки с маком они прибегут. Хоть всю ночь стереги, шкура продажная».
Полицаи ушли.
— Разрешите? — спросил напоследок Жучок у мамы и, улыбаясь, шарахнул своей тросточкой по лампочке над столом.
Лампочка взорвалась, как граната.
— Го-го-го! — ощерил рот усатый.
Они ушли, а мама опустилась вдруг на диван и заплакала. Столько времени крепилась, а тут вдруг заплакала:
— Горе ты мое, наказание: опять натворил что-то…
Жалко мне стало ее, и я не выдержал, рассказал ей обо всем. И о том, что Ленька без моего сигнала теперь домой не вернется, я тоже рассказал.
Мама поднялась.
— Ну погоди! Я ему дам сигнал. Пусть только появится, как Сидорову козу высеку! И чтоб ты не смел к нему ходить, понял?
Я обиделся и убежал на кухню. Леньку, моего храброго брата, как Сидорову козу…
За обедом я в знак протеста объявил голодовку — отодвинул от себя перловую кашу, хлеб и чай на сахарине. Сглотнув слюну, я отодвинул также и ложку, но из-за стола не вылез.
Мама улыбнулась и сказала:
— Ешь давай. Ешь, а то передумаю. Вот завернула тут кое-что. — Она придвинула ко мне небольшой сверток. — Отнесешь нашему партизану. Небось проголодался он там. И к Соловьевым зайди, тоже что-нибудь возьмешь. Я уже оповестила мать, где скрывается ее герой.
«ЧИЖИК-ПЫЖИК»
Вот уже третий день я навещаю ребят.
Надеваю старый, потрепанный Ленькин пиджак, тюбетейку с дыркой на макушке и направляюсь в Лермонтовский.
К Лермонтовскому переулку от нашего дома несколько дорог. Напрямик через «Спартак» можно выйти к обрыву над Отрадой, к морю, а там до Лермонтовского рукой подать. Другой путь окружной, через парк Шевченко. Ну, и самый короткий — по улице Чижикова в сторону моря: Чижикова упирается в Лермонтовский переулок.
Конечно, я выбираю самый длинный путь — через парк Шевченко, потому что Жиздра все еще торчит у ворот, стережет.
Объявился Жиздра в нашем дворе примерно через год после того, как немцы вошли в город, летом.
Помню, мы сидели во дворе возле Толяшиной голубятни и слушали лекцию ботаника Гнилосырова «О питательности голубиного мяса»: ботаник предлагал переловить всех дикарей.
— Вы ловите, я обрабатываю тушки — живем. Ну как?
Мы сидели и обдумывали предложение ботаника. Нам почему-то не очень хотелось превращать дикарей в тушки. Мы колебались. В это время во двор вошла и остановилась посредине его странная лохматая фигура с огромным потертым чемоданом в руке. Мы приподнялись: кто это?
Ботаник поправил свои роговые очки, всмотрелся и ахнул:
— Жиздра, вы? Живой!
— Живой, касатик, живой, — заклокотала фигура, не двигаясь с места и рассматривая двор придирчивым хозяйским взглядом.