— Фью-ить! — свистнул я от избытка шальной радости, и пара сорвалась, просвистела крыльями, обдав меня теплым голубиным запахом.
Так для меня пришла весна 1944 года.
Мне шел тогда девятый год. Жили мы на улице Канатной, в доме напротив стадиона «Спартак».
Чуть правее нашего дома, как раз напротив главного входа на стадион, раскинулся садик с карликовыми деревцами. До войны это был уютный садик с бархатной, шелковистой травой, и в густых, разлапистых кронах деревьев можно было надежно замаскироваться, когда играешь в казаков-разбойников. За садиком, через дорогу, лежала большая клумба сиреневых кустов, опоясанная блестящими полосками рельсов: отсюда ходили трамваи в Аркадию, на Малый, Средний и Большой Фонтаны. Сразу же за остановками простиралось Куликово поле. Здесь, на Куликовом, до войны проходили демонстрации и военные парады.
В демонстрации участвовать мог каждый. Даже если тебе всего лишь семь лет — не беда: становись в колонну и шагай вместе со взрослыми мимо трибун. А на военные парады попасть можно было только по специальным пропускам. Но мы все-таки смотрели военные парады. До войны мы с ребятами забирались на крышу нашего дома — Куликово поле лежало под нами как на ладони — и смотрели. До войны… Вот уже третий год пошел с тех пор, как наши оставили Одессу, и это «до войны» казалось нам с братом таким далеким, далеким…
ТОЛЯША СТОЯНОВИЧ
Двор наш, как почти все старые дворы в Одессе, представлял собою квадратную коробку. Стены его и балконы сплошь увиты диким виноградом. Толстые корни винограда свисали вдоль стен и уходили глубоко в землю. Ночью, особенно после дождя, корни были похожи на скользких тропических удавов.
Вот с такими гигантскими удавами и боролся посреди нашего двора троянский жрец Лаокоон. Он был похож на штангиста среднего веса. И хотя я знал, что, по легенде, змеи побеждали Лаокоона, мне все казалось, что он вот-вот разорвет их на части своими мускулистыми руками. Крепенький был жрец.
А по бокам у Лаокоона стояли два пухленьких кудрявых пацана. Это были его сыновья. Мы их называли херувимчиками.
Левый угол двора, за спиной Лаокоона, занимала старая низкорослая акация, которая, несмотря на свой дряхлый, потрескавшийся ствол с рубцами, каждый год в пору цветения, точно невеста, распускалась пышными белыми гронками, и во дворе тогда всю первую половину мая стоял густой медовый аромат.
В другом углу помещалась голубятня Толяши Стояновича — наша гордость и предмет зависти мальчишек с соседних улиц.
Вряд ли еще хоть один двор в Одессе имел такую голубятню. Разве что голубятня Мишки Пуделя на Костецкой улице могла потягаться с нашей. Но ведь у Пуделя голубятня была всего лишь в два этажа. Правда, эти два этажа стояли на четырех высоких столбах, — не подберешься. Всем двором мы как-то ходили на Костецкую, чтобы, значит, сравнить. И голубятня Пуделя проиграла против нашей. Толяша Стоянович так и сказал: «Курятник это, а не голубятня… Инкубатор». — «Ну да, — поддержали мы Толяшу, — инкубатор и есть (Пудель разводил в своем инкубаторе голубей на продажу). А вот наша голубятня…»
Это была не простая голубятня. Это был дворец в своем роде. Дворец в три этажа. Каждый этаж этого дворца был выкрашен особым цветом. И не простой халтурной краской, которую можно было купить до войны на Привозе хоть пуд на копейку, а самой настоящей корабельной, которую не берет ни мороз, ни жара. Около месяца бродил Толяша с консервной банкой по причалам торгового порта, зато дворец вышел на славу.
Первый этаж (Толяша называл его кают-компанией) был выкрашен ярко-красным, бьющим глаз суриком. В кают-компании стоял в углу небольшой столик, топчан из досок вдоль стены и над ним круглое окошко-иллюминатор.
Второй этаж — зимнее помещение для голубей — был яркого коричневого цвета. Третий — летняя голубиная дача — имел цвет лазурного неба. Толяша любил яркие цвета.
Голубей разводить Толяша почему-то не стал. Построил голубятню, выкрасил и с тех пор редко поднимался выше кают-компании. Разве что когда объявлял «большую приборку», и мы всем двором убирали верхние этажи.
Вверху, над кают-компанией, поселились дикие голуби. Невзрачные на вид, защипанные дикари сами добывали себе пропитание и не шли ни в какое сравнение с теми голубями, которые водились у Пуделя. Мы попробовали было протестовать: «У Пуделя вон даже турманы египетские есть, а у нас — одни заморыши…»