«Ладно болтать, — довольно грубо оборвала Москва, — не владеешь вопросом, сперва ознакомься, до чего вы там дошли», — и предупредили, чтоб уладил, «снял вопрос», и «по-хорошему». Рукопись переслали. Засекреченную. По наивысшему грифу: «совершенно секретно, особой важности». Так что самому Роману Авдеевичу выдали под расписку. Без права показать своим консультантам-референтам.
Давно он не занимался самоличным чтением. Политическая литература, философская — все это ему обзор делали. Художественную (местных авторов) — излагали содержание.
Статья Сургучева была небольшая, но плотная. Вникнув, Роман Авдеевич понял, почему наверху всполошились, почему бросили ему упрек: «Ничего себе, пригрел…». Сам он, захлопнув папку, заходил по кабинету, расстроенно поглядывал на телефоны, позвонить бы кому, посоветоваться, да кому позвонишь с таким делом? Это надо же додуматься — предложить способ, как определить эффективность работы партийных руководителей. Мало предложить — разработал методику! Всестороннюю, поскольку, как отмечал академик, считалось испокон веков, что партийную работу нечем измерить, нет таких показателей, что она неуловима, невещественна, как эфир. Нечто нематериальное, во всяком случае, недоказуемое. И в то же время кое-кому ведомая. Тайна ее в том, что видима она была лишь сверху, снизу же или сбоку оценить ее никак невозможно. Кажется, работник и туп, и невежда, а его выдвигают, и тянут, и опекают. Значит, что-то имеется. Объективный метод Сургучева применялся просто, как термометр. Измерить можно было любого персека. С поправками на местные условия. Любой обыватель, если получил бы данные, мог бы определить.
Факт этот, конечно, весьма обеспокоил, само появление такой идеи было непростительно, она могла появиться лишь у человека чуждого.
Разговор с Сургучевым происходил трудно. Академик не хотел понимать идеологическую вредность своего открытия. Выпучив свои близорукие выцветшие глазки, он разводил руки, да господь с вами, да ведь вы должны радоваться, вам можно будет избавиться от болтунов и дураков.
— Подбор кадров, кадровая политика — важнейший рычаг партии, — втолковывал Роман Авдеевич. — Неужели вы думаете, что у нас нет методов, мы без вас, слава богу, разберемся.
— Не разберетесь, — говорил Сургучев. — Если до сих пор не разобрались, то не разберетесь.
— Но вам-то что? Вам-то какое дело?
— Это в каком смысле?
— Вы же не имеете отношения, вы же беспартийный человек.
— Имею. Очень имею. И страдаю от ваших охломонов.
Тут Роман Авдеевич оживился.
— От кого именно? В чем?
— Ах, если бы один, — сказал академик. — Их тьма. Попробуйте на моем месте, — он почесал свой малиновый висячий нос. — Они у вас, как на подбор.
— Напрасно вы обобщаете, — произнес Роман Авдеевич со значением. — Прислушались бы. Если у вас есть конкретно на кого материал, мы готовы.
— Что готовы? — недоуменно спросил Сургучев.
— Назовите, кто вам мешает. У нас должно быть взаимопонимание. Мы вам всегда шли навстречу. Мы же вас академиком сделали, премию дали.
— Вы? — спросил академик совершенно недопустимым тоном.
— А кто же еще?
— Я полагал, мои работы…
Роман Авдеевич хмыкнул, как можно язвительней. Ничего в городе не делалось без его ведома. Депутатов сперва выбирал он, потом население, и судей, и секретарей; он утверждал директоров, с ним согласовывали начальников и почты, и милиции, и вокзала, а уж кого на академика, это подавно.
— Значит, как у Щедрина, — сказал академик. — Только те науки распространяют свет, кои способствуют выполнению воли начальства, — и сам засмеялся, продолжая распивать принесенный чай и похрустывать печеньем.
Следовало ему вести себя поскромнее, учитывая, что биография его была и без того подмочена. Сидел! В молодости был на Беломорканале. Никакне научные труды этого не перекроят. Некоторые утверждают — почетная фигура для нашего города. И что с этого, спрашивается? Какая польза от него Роману Авдеевичу? Одни хлопоты и неприятности.
— Мы контролируем вашу работу, а вы, значит, хотите наоборот? Нас контролировать хотите? — спросил Роман Авдеевич и устремил на академика свой замораживающий взгляд, от которого люди теряли дар речи. Академик отставил чашку, вытер губы.