Мы попрощались. Ткаченко задержал руку Пушкарева в своей, потом вдруг сгреб его и поцеловал. Неловко так поцеловал, в щеку, возле уха…
Ночью нас подняли по боевой тревоге, и мы ушли в море. Трудный это был поход. Мы усердно утюжили район нашей позиции, причем всплывали всего несколько раз — для зарядки батареи. Беспрерывно несли акустическую вахту. В рубке у нас было душно, как в экваториальной Африке, — это Пушкарев так выразился. Я не стал с ним спорить, так как в Африке никогда не был.
На шестые сутки, часа в три ночи, Щеголихин обнаружил на предельной дистанции корабли конвоя «синих». Минут через двадцать ему удалось выделить шум винтов крейсера и вцепиться в него мертвой хваткой. Пушкарев нес вахту на второй станции и докладывал о движении кораблей охранения, перенумеровав их для удобства. На большой глубине мы стали прорывать охранение. Была отчаянная минута, когда шум крейсера створился с шумами других кораблей — эсминцев и сторожевиков — и Щеголихин потерял цель. Все смешалось. Все наши труды могли пойти прахом. Мы были похожи на человека, который, заблудившись в дремучем лесу, вдруг увидел тропинку и — потерял ее. Щеголихин выругался вполголоса и нервно зашарил по горизонту. Я схватился за наушники Пушкарева, чтобы самому послушать, но он метнул в меня сердитый взгляд и не отдал наушников…
— Спокойно, акустики! — Я увидел в окошечке рубки лицо нашего командира. — Не теряться!
И в ту же секунду Щеголихин крикнул, что слышит крейсер. И сразу вслед за ним Пушкарев доложил, что тоже слышит крейсер, но — странное дело! — его крейсер оказался почему-то на другом пеленге. У меня мелькнула мысль, что Пушкарев переутомился и теперь ему всюду мерещатся крейсера. Но командир, услышав его доклад, кивнул и, приказав держать контакт, спокойно занялся математикой атаки.
Одним словом, ошибки не было: второй, пушкаревский, крейсер шел со скоростью двадцать узлов в кильватер за первым. Мы атаковали оба крейсера — один за другим. Дважды вздрогнула наша лодка, дважды мы услышали удаляющееся осиное пение винтов наших торпед.
— Пли — и точка! — пробормотал Пушкарев.
Лодка всплыла, и мы поднялись на мостик покурить. Дымка стлалась над морем. Где-то далеко на востоке, подсветив небо розовым и оранжевым, рождался новый день. Вдаль уходили дымы конвоя. Было прохладно, чуть покачивало…
Костя Щеголихин с хрустом потянулся и сказал:
— У меня челюсти устали докладывать.
А я сообщил Льву интересную новость, которую только что выведал у штурмана:
— Знаешь, где мы находимся? В районе банки Слупска. Раньше она называлась — банка Штольце.
Лев не ответил. Он задумчиво, не мигая, смотрел на море, смотрел так, будто хотел пронзить взглядом всю его многометровую толщу. Да и как знать, может, именно здесь, под нами, в вечном глубинном мраке лежал тот, кто жил как легенда в памяти Льва Пушкарева.
— Как ты думаешь, — спросил вдруг Лев, — почему он не захотел рассказать об этом Клепикове?
— Какой Клепиков? — вмешался в разговор Костя. — Василий? На черта он вам нужен?
Так мы неожиданно узнали, что Василий Клепиков — не кто иной, как муж Нади, той злющей женщины, которая приходилась родной сестрой Майе.
По возвращении в базу Костя позвонил Майе на работу, и в первый же день увольнения мы встретились с ней у входа в парк, возле ларька с мороженым. Майя была не одна. Стоявшая рядом с ней женщина лет тридцати пяти, с красивым, но каким-то утомленным лицом, шагнула навстречу Льву.
— Вы Пушкарев? — сказала она и вдруг кинулась Льву на шею.
Наш Лев сделался таким красным, что смотреть на него можно было лишь сильно прищурившись, как на солнце. Надя всхлипывала и вытирала глаза платочком. Мы стояли растерянные, ничего не понимая и привлекая внимание прохожих. Потом мы с Костей и Майей ушли в парк, а у Пушкарева с Надей был какой-то долгий разговор…
Судя по сбивчивому рассказу Льва, вот что произошло в те далекие от нас времена.
В один из последних ноябрьских дней сорокового года краснофлотец Пушкарев Николай познакомился со студенткой консерватории Надей Соколовой.
Знакомство состоялось в выборгском Доме культуры на студенческом балу — Николай случайно забрел туда с двумя-тремя приятелями. Белокурая студентка играла на пианино. Она очень прямо сидела на табурете, ее тонкий белый профиль четко рисовался на синем бархате занавеса. Николай не сводил с нее глаз. Как раз незадолго перед этим он дал себе железное слово, что переборет природную робость, над которой посмеивался его друг и земляк торпедист Васька Клепиков. Одним словом, когда кончился концерт и начались танцы, Николай разыскал в огромном зале белокурую пианистку. Она разговаривала с подругами и смеялась. Он тронул ее за локоть и отдернул руку, будто обжегся.
— Разрешите пригласить, — пробормотал он.
Она повернула к нему свой независимый носик, посмотрела на красное худенькое лицо, холодно сказала:
— Я не танцую.
Николай еще пуще покраснел. Но железное слово требовало решительных поступков.
— Я тоже, — сказал он. — Так что в самый раз будет.
Она снова посмотрела на него. Вероятно, ее позабавил контраст между его растерянным видом и настойчивыми словами.
— Хорошо, — ответила она, помедлив. — Но не рассчитывайте, что вам удастся меня проводить.
— Мне провожать некогда, — заявил Николай. — Мне через полчаса на рейсовый катер бежать надо.
Они прошли один круг в быстром фокстроте.
— Почему вы молчите? — спросила она.
— От напряжения.
Надя откинулась на его руке и засмеялась.
Потом, когда заиграли новый танец, к Наде подскочил студент в очках и увел ее в круг. Николай, вытягивая шею, смотрел ей вслед. Тут подошел Ткаченко, электрик с их лодки, и сказал, что пора идти, а то на катер опоздают.
— Подожди, Иван, — отстранил его Николай.
Он бочком втерся в круг танцующих и, лавируя, пробрался к Наде. Она удивленно взглянула на него, а студент в очках строго сказал:
— Товарищ моряк, это хулиганство.
Николаю некогда было вступать в спор со студентом, Он обратился к Наде:
— Я в следующее воскресенье опять приеду — где вас найти можно будет?
— Нигде, — отрезала она.
Николай побагровел и пошел прочь.
Они примчались на пристань, когда на рейсовом катере уже убирали сходню. Еле успели прыгнуть. Катер побежал по черной, густой, дымящейся воде в Кронштадт. Николай курил, смотрел на уплывающие огни Ленинграда.
— Скоро станет Нева, — сказал Ткаченко.
— Угу.
— Она, знаешь, где учится? — сказал Ткаченко. — В консерватории.
Николай посмотрел на друга:
— Откуда узнал?
— У подруг ее спросил, когда ты уволок ее танцевать.
Николай промолчал.
В следующее воскресенье съездить в Ленинград не удалось: залив замерзал, лед был еще тонок для пешего пути. И еще две недели прошло. Наконец, получив увольнительную, Николай на попутной машине поехал по замерзшему заливу в Петергоф, а оттуда электричка привезла его в Ленинград.
В консерватории, по случаю воскресенья, было пусто. Николай бродил по коридорам. Несколько студентов попалось ему навстречу, он спрашивал их, не знают ли они Надю, беленькую такую, которая на пианино играет. «А как ее фамилия?» Этого Николай не знал. Студенты улыбались, пожимали плечами.
Отчаявшись, он побрел к выходу. Из-за двери какой-то комнаты доносились звуки пианино. Николай приоткрыл дверь — и остолбенел. Тонкий белый профиль, тонкие белые руки, очень прямая посадка…