А в бане вдруг замерло. Я и дышать перестал.
Петька съежился весь, глядит в окно, я его на свету от фонаря вижу.
А у него не шее жилка бьется часто-часто: тик-тик-тик…
Из бани чокнуло.
Живы, значит!
Опять нету. Дольше, дольше… нету.
Вот сейчас будет.
Нету… нету… Нежто задохлись?
А Петькина жилка тик-тик-тик…
Я к окну ближе. Смотрю, клен-то над баней опять лапками взад — вперед, взад — вперед. Только темный, совсем темный.
Чокнуло.
Не хорошо как-то чокнуло. Не туда куда-то. Глухо, как в землю.
Что же это? Ведь закричать надо! Нельзя же так! А кричать нечем. Пустой я.
Еще чокнуло. Подряд два: чок. чок.
Отчаянно чокнуло. Словно торопился кто, будто не пальнуть уже ему больше.
Петька совсем съежился, точно пружина, точно ему прыгнуть сейчас, а жилка на шее: тик-тик!
Тихо стало.
Ух, как тихо.
А клен, словно с издевкой, как дурачок какой полоумный, лапками взад — вперед, взад — вперед. Словно ему хохотно.
А тихо…
Не чокает больше. Замерло в бане.
Петька как выругается. Здорово скверно выругался.
Вдруг и у меня жилка такая же запрыгала. И весь я как пустой — без кровинки был, а тут как нахлынуло и в жилку рвется. Качнуло даже. Не устоять, думал.
На Петьку гляжу, на жилку Петькину. Двинуться не могу. Словно сковал нас кто железом каленым.
Что Петька — то и я.
Петька хныгнул носом, утерся, и я утерся. Петька из окна высунулся, словно крикнуть хочет в баню, чтобы пальнули. И я тоже шею вытянул.
И понял я, что одно мы с Петькой. Что мне самому не двинуться. Что Петька — то и я.
А Петька ждет.
Нету. Тихо.
Не пальнут больше.
Опять утерся Петька, шепчет чего-то. И я утерся, как он, рукавом. Никогда я не утирался так. И тоже шепчу.
Тихо.
Нет. Не пальнут больше.
Еще руганулся Петька, еще скверней — и вон из дому. Не заметил меня. Я за ним.
Из ворот выпустили, не держали.
Бежим по улице. Как в чернилах.
Вдруг за нами такой треск посыпался, во сто раз хуже прежнего.
Обрадовались, значит, — налетели на баню!
Некому в них, чертей, палить больше.
А мы бежим.
Сначала я не видел Петьки, знал только, что впереди он. Из-за пальбы не слышно его было. Да я знал, — здесь он. Не отстать мне, как железом связан… Потом видеть стал. Камень ему подвернулся — поднял и дальше. И я поднял камень, бежим.
Улица нам навстречу заборами, потом домами…
Сзади пальба меньше стала. Все меньше — и стихла. Совсем, значит, конец.
А мы бежим. Дома боком едут окошками светлыми.
На площадь свернули. Аптека там. Шары в ней светлые. Один красный, другой лазоревый.
К аптеке бежим ближе… ближе…
Вдруг — бах…
Это — Петька камнем.
Дребезнуло — и к чорту потух шар лазоревый Еще: бах, бах… Темно в аптеке было, только шары светились. Еще темней стало.
Наметил я в красный… бах.
Серая стала площадь, большая…
Еще… бах, бах.
Царапаем из мостовой булыги, пальцы в кровь. Большие булыги пошли, не кинуть.
В карманах ищу. Вдруг — полтинник. Куда его к чорту!
Наметил в верхнее стекло — дзик! Как пулька. На, жри краденый!
Как убитый спал. Утром на двор вышел. Баня-то как ерш. Торчит все из нее, крыша вся-вся разворочена. Вошел туда, а стены-то шершавые от щепок: поведешь головой — от дырок светятся. А одна пуля борозданула по всему потолку. Так щепки бахромой и торчат, от стены до стены.
Что — человек пуле этакой? Холодно мне стало от конца такого. Опять я пустой стал. И страшно, что пустой.
Не знал тогда, что не конец это, что другой конец был.
Затемнело в бане чего-то. Обернулся: Ленька. В окно засматривает, и рожа смеется.
Вот дурак! До смеху ли тут!
А он:
— Санька! Иди: чего скажу!
Что скажет? Дурак! Он всегда такой отчаянный. Ему все наплевать.
А он меня в малинник тянет.
— Утекли! — говорит и подмигивает на баню.
Не понимаю ничего.
— Что утекло?
— Утекли через пол!
Почему-то вода мне мыльная представилась, что через пол утекает из бани. Ничего понять не могу.
— Дурак, утекли! Не словили их головотяпы-то. Через пол!
Опять в меня нахлынуло, опять жилка пошла рваться.
— Говори — что!
— Ну, удрали, дурак непонятный! Как стали отраву лить, — сволочи, чего выдумали! — зарычало у меня… Я — как собака: вот, вот рванусь зубами… Делать надо скорей… А чего делать — не разберу. Рычит у меня. Ни чорта не разберу… Я — в котел. На брюхе лежу, зубы в солому… Понимаешь?.. Тут и сообразилось мне, что удрать из бани можно: через пол в закоулочек, где бревно-то прогнивши… Не понимаешь? Пойдем, покажу! За кучей за нашей, за гороховой… Окошек с той стороны нет, и не палят туда головотяпы-то. Побегу, думаю, скажу им — Андрею с Иосей. Была не была. Только высунулся — башка-то еще под котлом, — вдруг голос шопотный: