Я вошёл в учительскую, и наш классный протянул мне стопку листков:
— Ну вот, взгляни!
У меня дрожали руки, когда я перебирал их. Половина листков была чистой — и это несмотря на все призывы учителя. Но самыми удивительными были исписанные листки. Ровно пятнадцать из тридцати двух повествовали о моих собственных проступках: покупал конфеты на пути в школу и обратно; ходил в магазин, где продают комиксы; выходил из школы не через главные ворота, как полагается, а пролезал в дырку в ограде позади школы; выбивал ногами бамбуковые подпорки для огурцов на чьём-то огороде; дёргал волосы из хвоста у лошади, которая была привязана у моста, — и всё такое прочее. Там был полный список всех шалостей, которые только может совершить мальчишка, и перечислены они были так тщательно, как я бы сам не смог припомнить. Я читал, и у меня в голове всплывало иногда, что я действительно говорил про нашего классного, что он потрёпанный болван по сравнению с моими сеульскими учителями. И ещё там был позорный для меня донос, что я будто бы делал что-то с Юн Хэ, девчонкой, с которой мы играли вместе пару раз, — она была из шестого класса и жила по соседству.
Кроме меня, в листках упоминался ещё Ким Ён Ги, чуть тормознутый парень из нашего класса: ему приписывали пять-шесть мелких проступков, которые объяснялись, конечно, только тем, что он плохо соображал. Ещё там был Ли Ху До из сиротского приюта — три-четыре проступка. Ещё кто-то — две-три шалости. Но самое поразительное: никто ничего не написал о старосте. Никто, кроме меня.
Закончив читать, я почувствовал нечто большее, чем досада или гнев: мне казалось, что я падаю в бездонный колодец, или нет — как будто у меня перед самым носом выросла высокая стена, отрезав меня от всех, и мне теперь никуда не выбраться. Голос учителя жужжал где-то в отдалении, его слова были как мелкий дождик с неба:
— Я понимаю, что ты был всем здесь недоволен. Тут не Сеул, тут живут по-другому. И особенно тебе не нравилось, как Ом Сок Дэ выполняет обязанности старосты. Тебе казалось, что он груб и делает всё не так. Но так уж тут принято. Я знаю: есть школы, где выбирают совет учеников, решают всё голосованием, обсуждают… Там староста — это так, мальчик на посылках. Там, в Сеуле, наверняка все ученики умницы, там, наверно, можно так вести дела. Но что хорошо там, не обязательно хорошо везде. У нас тут свои правила, и ты должен им подчиниться. Ты должен перестать думать, что в Сеуле всё хорошо, а здесь всё плохо. И даже если тебе действительно так кажется, то нельзя подавать виду. Нельзя воевать со всем классом. А ты хочешь быть сам по себе — как капля масла в воде. Убедился сегодня, да? Ни один, ни один из шестидесяти учеников не встал на твою сторону! А если ты хотел убрать Ом Сок Дэ из старост и сделать всё, как в Сеуле, то тебе следовало прежде всего перетянуть класс на свою сторону. Ты, конечно, скажешь: как я могу, он ведь всех держит в кулаке? А я отвечу: всё равно, тебе следовало перетянуть всех на свою сторону, а потом уже бежать ко мне. Ты скажешь: это было невозможно, потому я к вам и пришёл… И ты, наверное, думаешь, что учитель должен навести порядок, раз ребята сами не знают, что им лучше. Но ты не прав. Даже если бы я с тобой согласился, но если все на стороне Сок Дэ, то мне ничего не остаётся, как поддержать большинство. В любом случае, даже если он действительно всех там запугал и они боятся против него слово сказать, я должен уважать власть, которую ребята дали Сок Дэ. До сегодняшнего дня наш класс был как один человек. И нельзя всё разрушать из-за каких-то смутных подозрений. К тому же хочешь — не хочешь, а Сок Дэ — лучший ученик на всём потоке. Образцовый староста. Прирождённый лидер. Не смотри на него пристрастно, ты должен признать его достоинства. Тебе надо поладить с коллективом, начать с ними всё сначала. А если хочешь соперничать с Сок Дэ, делай это честно. Ты меня понял?
Учитель говорил долго. Мне казалось, что эту речь можно закончить в любой момент, но он всё продолжал и продолжал говорить. Если бы он просто наорал на меня, то я бы чувствовал себя лучше. Даже если бы он показал, что я ему противен, то я бы, наверное, не сидел перед ним так потерянно. Его голос и глаза, словно озабоченные чем-то посторонним, глаза человека, подавляющего собственные чувства, — вот что вводило меня в ступор. Столкнувшись со странной логикой этого хладнокровного, бесчувственного человека, я впал в полное оцепенение. И когда я, наконец, вышел оттуда, то мне казалось, что мои мозги выстирали и отжали.