Сок Дэ сложил руки на груди и задумался — как взрослый. Потом он указал на парту, стоявшую перед ним.
— Ты будешь сидеть здесь, — приказал он. — Вот твоё место.
Я был слегка ошарашен.
— Учитель сказал, чтобы я сел вон там, сзади, — ответил я, снова припомнив, как обстояло с этими делами в Сеуле, только теперь уже не с таким боевым задором, как недавно. Сок Дэ пропустил мои слова мимо ушей, словно и не слышал.
— Эй, Ким Ёнг Су, поменяйся-ка местами с новеньким.
Тот, к кому он обращался, ни слова не говоря, стал укладывать вещи в портфель. Такая овечья покорность заставила меня опять призадуматься: подчиниться или нет? Но, сообразив, что любое колебание тут примут за бунт, я молча двинулся к своему новому месту.
В этот день было ещё по крайней мере два случая, когда я у меня глаза вылезали на лоб. Первый произошёл за обедом. Как только наш разговор с Сок Дэ закончился, он выставил на парту свою коробку с обедом. Это был сигнал остальным — все полезли за своими коробками. При этом пятеро или шестеро тут же понесли старосте дань. Перед ним ложились на парту бататы, яйца, жареные орехи, яблоки и тому подобное. Процессию замыкал парень, нёсший воду в фарфоровой чашке, которую он почтительно поставил перед повелителем. Все вели себя так, как будто приехали на пикник и выказывали уважение учителю. Сок Дэ принимал всё это без единого слова благодарности, как будто так и должно было быть. Разве что слегка улыбнулся тому, кто принёс яйца.
Второй случай произошёл на перемене после пятого урока. Двое, сидевшие недалеко от меня, подрались, и одному из них расквасили нос. Те, кто наблюдал за дракой, тут же кинулись искать старосту. Это напомнило мне, как в Сеуле ребята, если что не так, сразу бежали к учителю. Сок Дэ явился и управился с делом не хуже взрослых. Он достал из аптечки кусок ваты, заткнул парню ноздри, потом велел сесть и откинуть голову назад. Дальше он пару раз несильно ударил по лицу виновника происшествия, приказал ему взойти на помост перед доской, встать на колени и поднять руки вверх. Оба драчуна повиновались указаниям Сок Дэ спокойно, как будто это было в порядке вещей. Ещё более странным было поведение нашего классного, когда он пришёл на шестой урок. Молча выслушав рапорт Сок Дэ, он взял указку и несколько раз сильно ударил по ладоням правонарушителя. Тем самым он одобрил — причём гораздо убедительнее, чем любыми словами, — то, что мне казалось вопиющим произволом со стороны старосты.
Придя домой из школы, я попытался всё припомнить и обдумать. Как быть, как себя вести? Голова была как в тумане, мысли парализованы — всё оттого, что перемена обстановки оказалась такой резкой, а порядок — таким суровым. Я был подавлен, всё было смутно, думать я не мог.
В двенадцать лет судят обо всём ещё по-детски, да и сосредоточиться было трудно, потому что недавние события кружились в моей голове, как карусель. Но всё же я чувствовал, что не смогу смириться с этой школой и её порядками. Тут нарушались принципы, к которым я шёл всю жизнь: говоря взрослым языком, принципы разума и свободы. Ничего особо страшного ещё не произошло, но было совершенно ясно: если я смирюсь, то придётся терпеть насилие и забыть о разуме. Мне казалось, что сама судьба составила против меня некий план и теперь неумолимо его воплощала.
Но в то же время и перспектива борьбы казалась совсем безрадостной. Я с тоской думал, с чего начать, с кем мне следует бороться, как всё это делать… Было ясно одно: всё здесь неправильно. Если опять сказать по-взрослому, здесь правила вопиющая несправедливость, неразумная и жестокая. И нельзя было ждать от меня в моём возрасте ни полного понимания, ни адекватной реакции. Честно говоря, даже сейчас, в сорок с лишним лет, я не очень знаю, как справляться с такими вещами.
Старшего брата у меня не было, и потому пришлось всю эту жуткую историю рассказать отцу. Я решил описать всё, что мне пришлось вытерпеть за этот день от Сок Дэ, и спросить, что делать дальше. Но реакция отца была неожиданной. Я ещё не успел окончить свой рассказ о странном старосте и только собирался попросить совета, как отец прервал меня.
— А в этом парне что-то есть, — сказал он не без интереса. — Как, ты говоришь, его зовут? Да-а… Если он уже сейчас такой, то в будущем он далеко пойдёт.
Видимо, отец не видел во всём этом никакой несправедливости. Я вышел из себя и стал объяснять, что такое староста в сеульской школе. Я говорил о том, как там всё решается разумно, путём выборов, и никто не ограничивает свободу учеников. Но для отца, похоже, моя приверженность разуму и свободе была всего лишь признаком слабости.