— Корми ее хоть клевером, хоть овсом, вези на ней хоть попа, хоть главу Советской власти — прыти не прибавит!
Калинин добродушно рассмеялся. Любил он в дороге таких людей: незаметно убавлялось время, да к тому же с веселым человеком отдохнешь, на короткий час забудешься.
— Что же, при вашем исполкоме весь тут транспорт?
— Есть еще животина, тех же стоит денег. Так же бежит, отряхивая копыта, — ответил Игнат и сокрушенно вздохнул. — Скоро ли, Михаил Иванович, при Советах разбогатеем?
— Наверное, зависит это от нас самих: как крепко за дело возьмемся…
— И то верно. Богатым черти деньги ковали… Бывало, я по этому тракту полицейского пристава возил на паре вороных. По лету одна идет в пристяжку, по зиме — гусем. Под дугой колоколец. Ух ты! Пыль коромыслом. В ушах ветер свистит!
— Хорошего заработка лишились.
— Лошадей любил. Из-за них.
— То, что сейчас получаете, большая разница?
— А вот такая, Михаил Иванович: в Ильинском-то, в чайной, вы меня рядом с собой посадили. Что себе заказывали, то и мне. А в то время я на улице оставался. Лошади дрожали, и я с ними дрожал. Бывало, час ждешь, другой. И никто тебя не спросит, сыт или голоден, тепло тебе аль холодно.
Калинин, откинувшись на задок саней, высвободил руки. Снял очки, дохнул на толстые стекла, протер их и, надев, стал любоваться родной природой. А любоваться было чем. Миновали небольшую гривку ольхового леса. Опять перед ними стлалось чистое, поле. Сквозь низкие облака проглянуло солнце. Подарило нежную и добрую ласку, но не согрело. На просторе пришлось повыше поднять воротник.
Игнат, глянув из-под рукавицы на дорогу, забеспокоился:
— Парнишка впереди. Должно быть, побирушка. Да уж очень хромает. Не будет вам тесно, Михаил Иванович, так посажу хромого.
— Нет, мне не будет тесно.
— Тяжести в нем десять фунтов.
— Непременно посадите, — ответил Калинин и подался к одной стороне.
Парнишка с радостью опрокинулся в сани. Заморгал слипшимися на холоде ресницами, счастливо заулыбался. Хотел что-то сказать, да не послушались губы. Калинин прикрыл его полой тулупа с той стороны, откуда сек ветер. Желтый полушубок на мальчонке был далеко не нов, на ногах короткие женские валенки. Нос, надранный морозом, краснел. На голове лисий треух, должно быть, дедов.
— Что же тебя плохо в дорогу собрали? Не застегнули, не подпоясали. И шея голая, — участливо спросил Калинин.
Игнат, откашлявшись, забранился:
— Подумали мы: идет-ковыляет побирушка. А у тебя и сумы нет. Что с ногами-то?
— Мамка такого родила, — ответил паренек и замолчал.
Михаил Иванович умел с ребятами быть ласковым.
— Жмись ко мне, жмись. Как звать-то? Дом твой где?
— Гринька Чугуев. Из Ершовки.
Парнишка почуял, что сел надежно, едет с хорошими людьми. А тулуп, что стена: ветер дуй, сколь хочет! Оттаял. Задергал под носом варежкой.
— Тятьку разыскиваю. Три дня, как ушел из дома, и нет и нет.
— Куда же твой тятька ушел?
— В Троице-Кочки, с шерстью. Валенки выменивать. Мне, Ксюше и Любашке. А хватит шерсти — и мамке. У нее тоже протоптались.
— А Троице-Кочки, малый, мы проехали, — сказал кучер Игнат.
— Знаю, что проехали. А если его там нет, мамка наказывала пройти в Гайново.
— А если и в Гайнове нет, тогда что? — спросил Калинин.
— Ну, значит, в Торицах.
— Туда пойдешь? Это далеко.
— A-а, зашел, так уж все равно, только бы найти. Шерсть бы не прогулял. Он пьянчужка. Все тащит из дома. И не говори, изобьет. Когда приходит пьяный — прячемся. Летом за двором в крапивнике, а зимой залезаем на поветь.
— Унять надо его.
— Не дается.
Калинин еще раз пожалел:
— Тебе б, Гринька, за партой сидеть, а ты вот студишься. Одетый налегке, меряешь версты.
— В школу мы ходим по очереди: Любка, Ксюшка и я. Сегодня пропуск. Валенки одни. Вот эти самые, — он указал себе на ноги. — Вырасту большой, за все ему отплачу. Молотком.
— Ну, уж и молотком.
— Того стоит. — Голос у Гриньки осекся, из глаз вырвались слезы.
Михаил Иванович сурово надвинул брови, задумался.
— По лету землю у нас перемеряли — тятька за богатых глотку драл. Мамка ему говорит: «Не за ту оглоблю тянешь. Своей выгоды не понимаешь». По едокам нужно нам пять мерок, а дали меньше.
— А он что?
— Ему все равно. Он такой: встанет поутру с постели, поведет носом: откуда водкой или самогоном пахнет, туда и хлесть. Дождь на улице, слякоть, он пойдет. Возвратится чушкой.
— Да. Это очень плохо.