Заложив руки за спину, Михаил Иванович еще и с учителями прошел вокруг школы. С дровами и светом вроде бы решили скоро, но Калинин заинтересовался большой пустующей землей перед окнами, местами заросшей лебедой и репейником.
— Отчего бы здесь не разбить плодовый сад. Солнца много, да и земля, кажется, соответствует, — поправив на переносице очки, — сказал он.
Учителя переглянулись, промолчали.
— Да, да, — опять говорил Михаил Иванович. — Ребят наставить. Они сделают, и для них же это учение…
Доводы, разумеется, были убедительны. Учителя, конечно, согласились. Поддержала эту идею и пионервожатая. Землю взворочал совхозный трактор. Той же осенью ребята из Кимрского питомника привезли саженцев: яблонь, груш, слив. И работа закипела.
Сад поднимался вроде и легко, но и не без казусов. Не зря говорится: беда подоспеет, наперед не скажется. Ранней весной, в хорошем настроении, с тетрадями в руках, в пятый класс вошла учительница. Только бы начать урок, а тут одна из девочек заплакала.
— О чем, Соломина, плачешь? Тебя обидели? — спросила учительница.
Ученица Паня Соломина закрыла лицо руками и говорить не могла. Ее душили слезы. За Паню ответила подружка, сидевшая за одной партой.
— У нее, Надежда Павловна, мальчишки подшефную яблоньку сломали.
— Как же это так? — Учительница отложила тетради, посуровела. — Разводим при школе свой плодовый сад, и вдруг сломали! Если это кто сделал из учеников нашего класса, пусть признается.
Ребята притихли. Конечно, кто-нибудь из них набедокурил. Паня, не поднимая головы, все еще плакала. Худенькие плечи у нее вздрагивали. Еще бы! Яблоньку она получила маленькую. Столько проявила хлопот и заботы: поливала, подсыпала к корням перегноя, собирала опавшие листья, укутывала, чтобы она легче переносила зимние морозы. Этим летом деревце должно зацвести. А там и плоды.
— Что же, молчите, — опять сказала учительница. — Урок вести не буду, пока не признаетесь.
Она села за свой стол у черной классной доски и принялась листать какую-то книжку.
Ребята вели себя тише воды и ниже травы.
Учительница отложила книжку.
— Должно быть, это сделал мальчишка-трус. Язык у него присох. Говорить надо смело: виноват, так виноват.
И опять во всем классе молчок в кулачок: ни ответа, ни привета.
— Сад назвали именем Калинина — революционера, большевика. В любое время он может заехать к нам да спросить, как выполняем мы его наказ… — Учительница, сдвинув брови, все больше суровела.
Наконец с первой парты поднялся низкорослый паренек Боря Потехин. Уши и щеки у него горели. Заикаясь, он ответил:
— Я сломал яблоньку. Нечаянно. Зимой это еще случилось. Ремешок у меня на лыже оборвался. Я ступил ногой и провалился. Под снегом-то не видно…
Девочки с недоверием ухмыльнулись: из-под снега-то виделись вершинки посадок. Зачем нужно направлять туда лыжи. Но Боря, еще больше заикаясь, добавил к тому, что сказал:
— Пускай она берет мою шафранку, а я эту, сломанную.
Учительница сразу подобрела: оказалось, зло не такое большое.
— Не плачь, Соломина. Слышишь, Потехин сломал нечаянно. Он отдает тебе свою подшефную яблоньку. Обменяйтесь.
Паня подняла заплаканные глаза, оживилась.
— Я хочу поглядеть, на что меняться-то. Можно мне, Надежда Павловна, сбегать в сад?
Учительница разрешила. Паня Соломина насухо вытерла слезы, встрепенулась и, в красной вязаной шапочке с помпоном, косички в стороны, побежала в сад. В четвертом ряду от окон школы она нашла шафранку Бори Потехина и очаровалась ею. Кряжистая, сучья толстые, кудрявые. Круг под яблонькой взрыхлен и присыпан торфом. Шафранка даже чуть повыше своих сверстниц.
Затем девочка опять навестила свое покалеченное деревце, свою папировку. А там на тоненьком голом прутике раскачивалась какая-то пичужка и бойко пела: «Трю-ли, трю-ли, трю-ли». Птичка радовалась теплой весне. И Паня почему-то забыла о своем горе, ей стало уже не так грустно. Пичужка улетела, а она погладила по шершавому стволу свою яблоньку.
«Подвяжу сломанный сучок на рогульку, да полью ее, да подкормлю, да больное место забинтую», — подумала Паня и, повеселевшая, счастливая, скорее побежала обратно за парту.
Там Паню Соломину ждали.
— Ну, что?
Она ответила:
— Не отдам никому свою папировку. Я ее выхожу.