— Да, ничего не поделаешь. Жизнь что и колесо: вверх катится медленно, а под уклон куда быстрее… — иногда скажет он.
Осторожно, исподволь, словно на узде подводят старого человека к тому, чтобы он признался в своем сумасбродстве, которое проявил в первые дни Советской власти.
Да и сумасбродство ли это?
Советскую власть в Малых Посадах да и в соседних деревнях приняли сразу. Большую роль в этом деле сыграл своими наездами Михаил Иванович Калинин. Кое-кто из трусов пугал: вот, мол, придут опять господа, дознаются, кто первый замахнулся на их собственность. Если бы в самом деле такое случилось, на первого указали бы на Сермягина.
Тот раз, по первопутку, опоясавшись кушаком, он, Сермягин, заявился в мордухаевский лес с топором и со всей яростью, с каким-то остервенением, принялся валить с корня сосны и ели. Шум, треск, грохот. Валил он деревья направо и налево, от себя и вкривь и вкось. Из-под топора во все стороны лоскутьями летела щепа.
В Посадах, Верхней Троице, Поповке мужики митинговали: как лучше поделить землю, перешедшую от помещиков, в пору ли поживиться лесом-строевиком? Думали, гадали, так и эдак примерялись, а Сермягин, ни с кем не советуясь, никого не спрашивая, дальше и больше врубался в лесную полосу. Пот заливал покрасневшие глаза.
Помещик Мордухай, так промеж себя звали его крестьяне, по фамилии он Мордухай-Болтовский, имел здесь хороший лес. Дорожил им, берег, поставил надежного и верного охранника Архипа Клешнева, жившего в Маковницах бобылем. Задобрил мужика и переманил из Маковиц к себе. Сам каждое лето приезжал из города всей семьей. Видали его гуляющим по окрайкам в белом чесучовом пиджаке, вдыхавшим запах густой хвои.
Теперь незачем приезжать городскому гостю. Кончилось его право на собственность. Клешня опять стал бобылем — нет его здесь. Василий Сермягин который уже день отводил душу. В помещичьем лесу повалил столько дерев — ни пройти ни проехать.
Посадовцы с митинга шли в рощу, возмущались:
— Василий, побойся бога, не губи строевик, не губи! Сколь тебе на постройку надо, Волостной совет даст, квитанцию выпишет, — кричали из-за кустов, боясь приблизиться.
Сермягин не отзывался. Но весь его сумрачный вид говорил: не подходите! Сдохну от натуги, а топора и пилы из рук не выпущу, из леса не уйду.
Мужики опять:
— Ты, Василий, в своем ли уме. Оглядись, аль не узнаешь своих сельчан? Бог с тобой, соседей не узнаешь!
Сермягин, кажись, еще больше свирепел, топор выше взлетал над головой, щепа еще дальше отлетала от дерева.
— Свое и наше добро губишь. Аркан на тебя набросим, право слово, аркан. Ты бери, бери, сколько тебе надо. Тут повалено на два избяных сруба.
Мужики понимали: Василий зашелся. Мстит. Мстит за себя и за других. Выливает свой гнев, и остановить его невозможно. Как говорится: на жаре камень лопнул. В позапрошлый год хотел он поправить избу. Потребовалось бревно. А где взять? Строевик у Мордухая. Приехал в лес ночью, по просеке. Срубил ель с подсушиной, чтобы под силу одному навалить в телегу. Все шло хорошо. Только выбрался из подлеска, только лошадь поставил на дорогу, тут и встретил его обходчик.
— Сдурел мужик. То-то, не миновать тебе суда… Показывай, где дерево смахнул.
Василий поначалу храбрился.
— Лес не твой. Ты здесь слуга. Аль не отпустишь? Что ты, что я одним попом крещены. Матицу в избе сменить. Боюсь, обрушится потолок на головы ребятни.
— Служу верой и правдой, как солдат.
— Правда-то у нас одна с тобой. Будешь неволить, топор у меня за кушаком…
Обходчик сдернул с плеча ружье. Пришлось Василию подчиниться.
Помещик Мордухай считался добрым человеком: не проходил мимо, чтобы не ответить на поклон сельчан. Бабам привозил из города лекарство. Однако же на этот раз не уступил.
— Вот тебе, голубчик, Василий, трешник, — достал он из жилета кредитку. — Купи дерево на стороне, а мой лес не трогай.
— Одно дерево на матицу. Изба разваливается.
— Если тебе дать, то и другие захотят. Нет, лес мне нужен.
Дерево с подсушиной долго лежало на земле с края леса у ручья, как живой укор несправедливости, лежало до весеннего паводка. И когда совершилась революция, тут Василий и дал волю своему гневу. Пришел в рощу хвойный лес рубить и тешил себя до изнеможения, до исступления. Сколько бы повалил дерев, наверное, много, и подойти к нему, остановить боялись.