Будучи вольнонаемной, Марья Евсеевна называла сотрудников редакции по-штатски, не признавая званий.
— Ну, раз мы теперь соседи, — пошли вместе, — сказал Незамаев.
Подойдя к дому, который помещался наискосок от редакции, за мостиком, они услышали доносящиеся сквозь дощатые стенки громкие голоса.
— О чем шумят народные фитин? — вопросил Незамаев, открывая дверь и входя с Серегиным в комнату.
Вдоль стены стояли широкие нары. На одном их краю сидел Тараненко, обхватив руками костлявые длинные ноги, на другом — Данченко, на корточках. Между — ними, натянув до горла простыню, лежал Горбачев. Напротив нар была большая печь. Возле другой стены стояли стол и топчан. В позе загорающего на пляже курортника на топчане лежал Станицын. Стандартная коптилка тускло освещала комнату.
— …И если хочешь знать, это принижает всю пьесу, — горячо говорил Тараненко, не обращая внимания на вошедших. — И замысел шит белыми нитками: драматургу надо дать зрителю разрядку, передышку после серьезных разговоров. Шекспир с этой целью выводил шутов или пьяниц. А Корнейчук вывел на посмешище журналистов…
— Виктор, ты сердишься, значит… — пытался возразить Станицын.
— Конечно, сержусь! А почему я должен быть равнодушным, если охаивают мою профессию?
— Да при чем здесь профессия!
— Виктор прав! — закричал Данченко, все порывавшийся вступить в разговор. — Я вам вот что скажу…
— Подожди. Интересно, что думает Незамаев, — перебил его Тараненко. — Вот скажи, Вячеслав, правдоподобны Крикун и Тихий в пьесе Корнейчука?
— Видите ли, в чем дело, — медленно сказал Незамаев, протирая очки, — надо иметь в виду, что Корнейчук часто выпячивает в персонаже одну какую-нибудь черту характера. И он не только не скрывает этого, а даже подчеркивает, как это имеет место в пьесе «Фронт»…
— Ну, понес! Ты ответь: правдоподобны они или нет?
— Да ты что кипятишься? — спросил озадаченный Незамаев.
— А то, что меня возмущает несправедливое отношение к журналистам в нашей литературе. Комические фигуры — управдомы и газетчики! Если не Тихий и Крикун, так самоуверенный балбес с «лейкой», который обязательно все перевирает. И это типичные фигуры советских журналистов?! Да где их Корнейчук увидел?
— Неправильно ты, Виктор, относишься к критике, — вдруг раздался спокойный басок Горбачева, — ты честь мундира превыше всего ставишь и упускаешь из виду главное. Ты поставь вопрос так: есть у некоторых журналистов тенденция жить тихо и мирно, никого не затрагивать? Есть. Наблюдается иногда стремление к дешевой сенсации? Наблюдается. Вот и спасибо Корнейчуку, что он на эти недостатки указал. И если они у нас имеются хотя бы в микроскопической дозе, надо их вытравлять. А то, что автор сгустил краски, — ну что ж… Это — чтоб быстрей дошло. Знаешь, как для малограмотных пишут — большими буквами…
— Если бы он писал эти образы нормальными буквами, было бы лучше, — пробормотал уже остывший Тараненко, укладываясь и вытягивая длинные ноги.
— Вообще в нашей работе есть много сложных моментов, — вдруг сказал Данченко, которому так и не удалось изложить своего мнения о пьесе. — Вот мне, например, надо взять материал у полковника. Я ему должен задавать вопросы, а по субординации это не положено. Получается нарушение..
— Ну, эту трудность легко устранить, — заявил Незамаев.
— Каким образом?
— Очень просто. Присвоить всем корреспондентам генеральские звания!
Все дружно захохотали. Пламя коптилки испуганно трепыхнулось.
— Вот что, генералы пера, — решительно сказал Горбачев, — давайте-ка спать! Завтра ехать чуть свет.
Глава третья
Серегин проснулся в праздничном настроении. В комнату косо бил широкий солнечный луч, в котором плавали золотые пылинки. Сквозь него, будто сквозь кисейный занавес, виднелась спина Станицына. Ответственный секретарь брился, мурлыкая песенку. Серегин наблюдал за ним из-под опущенных век, Закончив бриться, Станицын встал, зачерпнул в консервную банку воды из стоящего на печке ведра и вышел, — наверное, чтобы помыть бритвенный прибор. Когда он проходил мимо Серегина, тот зажмурил глаза, будто еще не проснулся.
Вернувшись, Станицын сложил прибор, надел перед зеркалом фуражку, — только он да редактор носили фуражки, у остальных были пилотки, — и направился к двери, распространяя аромат военторговского одеколона, удивительно напоминающий запах маринада с гвоздикой.