Казаков пополз. Первые движения были нестерпимо мучительными; у него болели все суставы, мышцы, каждый сантиметр израненной, исцарапанной кожи. Боли были всякие: колющие, режущие, тупые… И все они сливались в одну огромную, хватающую за сердце боль, которая минутами лишала его сознания.
Уже через несколько метров им овладело непреодолимое желание лечь и не шевелиться, но сознание твердило, что останавливаться нельзя. Вскоре ему стало даже немного легче: наверно, притерпелся к боли. Он полз по-пластунски, опираясь на локти и подтягивая тело. Рассвет застал его в овраге, на дне которого бежала в казнях тоненькая струйка воды. Он дотянулся до нее распухшими губами, долго и жадно пил.
Весь день Казаков пролежал в кустах. К вечеру все тело его горело, и он часто терял сознание, но продолжал ползти и в бессознательном состоянии. Он замечал это потому, что вдруг приходил в себя перед каким-нибудь препятствием. Утром на него наткнулись наши бойцы. Он понял, что это свои, и, облегченно вздохнув, впал в длительное беспамятство.
— Когда его положили на операционный стол, — закончил свой рассказ доктор, — мы ужаснулись. Мы видели многих тяжело раненных, но это было что-то страшное: все тело — огромный кровоподтек, все в ранах, царапинах, ссадинах… Перелом трех ребер… В нем сидело семнадцать осколков… Слушайте, если он не умер от разрыва гранаты, то он должен был неминуемо умереть теперь — от ран и ушибов. Но не умер! — ликующе воскликнул Лысько. — Он живет и уже думает о том, чтобы вернуться в строй.
Поперек небольшой комнаты стояли четыре койки, так что оставался узкий проход между ними и стеной. На первой койке лежал раненый с бритой удлиненной головой, сосал не то конфету, не то сахар и читал книгу. Когда Серегин и Лысько вошли, он бросил на них быстрый взгляд и перевернул страницу. Вторая койка была пустой. Из решетчатой спинки третьей высовывались длинные ноги Тараненко, который что-то писал, держа блокнот на животе. Увидев Серегина, он сунул раскрытый блокнот под подушку.
— Здорово, старик! — он обрадованно протянул Серегину руку. — Вот молодец, что приехал! Ну, как там? Да садись прямо на койку.
— В редакции ничего существенного не произошло, — сказал Серегин, садясь на пустую койку. — Все желают тебе поскорее вернуться, но, конечно, полностью излечившись. И вот прислали тебе…
Он протянул Тараненко флакон военторговского одеколона, припахивающего маринадом, и плитку шоколада.
— А здесь — письма.
Это была его выдумка: написать всем на одной длинной полосе газетной бумаги. Раскручивая этот рулон, Тараненко читал письма Макарова, Станицына, Данченко и других. Он хмурился, желая скрыть свою растроганность, лотом, не дочитав до конца, стал слегка дрожащими руками сворачивать рулон.
— Я после, прочитаю, после.
Отвернувшись от Серегина, он спрятал рулон под подушку. Будто не замечая его волнения, Серегин смотрел на веселенький трафарет, украшавший стены, — до войны здесь был дом отдыха, — потом глянул на четвертую койку, стоявшую у самого окна, занавешенного непроницаемой шторой из противоипритной бумаги. Человек, лежавший на этой койке, укрылся с головой серым одеялом и, должно быть, спал.
— Ну, спасибо, что не забыли меня, — сказал Тараненко. — Значит, все без изменений? А что слышно о наступлении?
— Да слухов много, но точно ничего неизвестно. Ты скажи, как себя чувствуешь, как здоровье?
— Обещают скоро выписать, — ответил Тараненко. — Боялись, что кость затронута, но ничего, обошлось. Первое время придется ходить с деревянным адъютантом, а потом разойдется.
«Деревянным адъютантом» называлась обыкновенная палка. Многие офицеры, особенно с наступлением распутицы, пользовались ею во время перехода по горам.
— Где был за это время? Какие материалы сдавали? Рассказывай!
Серегин принялся обстоятельно рассказывать о жизни редакции. В то же время он заметил, что, пряча под подушку свиток с письмами, Тараненко слегка вытолкнул из-под нее раскрытый блокнот. Серегин был любопытен. Скосив глаза, он заглянул в блокнот и увидел короткие строчки и слова «боя — тобою». Его начальник, суровый капитан Тараненко, начал писать стихи!