Какими далекими казались теперь все у жабы и несправедливости мира. Бояться приходилось лишь лесника. И какое счастье — тащить на себе короб, ощущать, как щекочут ветки шею, знать, что волосы полны хвои.
Тетя подарила мне корзину для картошки, маленькую мотыгу, и мы отправились на поле. Все поросло чертополохом, тетя по привычке выдергивала сорняки и бросала на землю.
— Вот бы гуси полакомились! — сказала она задумчиво. — Только двор загадят до безобразия.
Она проворно нагнулась и несколько раз пнула ногой сорняки. Верхушки еще не завяли, мы выбрали стебли покрупнее, а остальное забросали землей. Неподалеку от картофельных полос было небольшое поле пшеницы и делянка, засеянная маком. Тетя наклонялась над полосками, то там, то тут выдергивала сорняки, она походила на беспокойную птицу, ловко вытягивающую из земли червяка и не знающую, что с ним делать.
Тетя отломила маковую головку, проделала в ней дырку и высыпала мне на ладонь зернышки, еще не созревшие, но с пьянящим вкусом и запахом. Оторвав бутон, она обломила стебель, развернула зеленую чашечку, из отцветшего мака вынула головку. У меня скопилось множество маковых куколок, у некоторых юбочки были розовые, а у совсем крохотных — белые. Кукол с волосами мы делали из цветущего мака, лепестки загибали, а красную юбочку перевязывали в поясе травинкой. Мы набрали букет васильков, но до дому не донесли, тетя раскладывала цветы у подножия распятий. Насколько мне известно, это была единственная форма ее общения с богом. Я едва поспевала за ней, но вдруг она на бегу останавливалась и срывала для меня стручки гороха, мальву, а то и спелое яблочко.
На ужин ели картошку. Никогда и ничто больше не казалось мне столь вкусным. Я приносила с хутора пахту, с трудом тащила большой бидон, отпивая по дороге большие прохладные глотки, легко и щекотно проскальзывавшие в горло.
Я научилась есть, подражая тете. Вот мы сидим вместе, привалившись к воротам сарая, тарелка на коленях, едим картошку с солью и свежесбитым маслом из Ракосника, запиваем все это пахтой, а ветер мечется в кронах яблонь. Трава влажна от росы; от чертополоха, который мы притащили днем, идет дурманящий дух; жирная курица уснула, не добравшись до насеста; неслышно чертят небо летучие мыши, зажигаются первые звезды. На меня нисходит благодать, я пока еще только дитя, которое лакомится картофелем в этом спокойном мире.
— Хочешь пойти со мной на кладбище, Ярушка?
Я тут же бросаю игры и иду с тетей поливать Кучеру и Велебила.
Кучера лежит рядом с центральным проходом, над ним высится памятник, у Велебила место подешевле, он покоится под простым железным крестом. Цветы у обоих одинаковые, и мы выливаем на них полные лейки воды.
— Погоди, я сейчас Кучеру прополю, — говорит тетя спокойно. — Велебила надо бы немного подстричь. Напомни мне завтра взять ножницы.
Она говорит все это деловито, и мне кажется, что тетя ухаживает за обычными цветочными клумбами. Вероятно, мне тогда требовалась некоторая доля легкомыслия, и в тете я невольно искала той уравновешенности, что не могла мне дать родная бабушка.
Нам разрешалось лазить по всему кладбищенскому саду где угодно и что угодно рвать, лишь снежноягодник был под строгим запретом, нельзя оборвать ни одного белого шарика, а они так чудесно трещат и лопаются под ногами.
— Это для Кучеры и для Велебила, — объясняла тетя, — оставим его мертвым, он им понадобится в духов день.
В духов день она обычно украшала могилки узором из белых шариков. Мы уже в это время жили в Праге. О своих мужьях тетка никогда не вспоминала со слезами или с печалью. Они просто прошли с ней часть своего земного пути, совершили какие-то поступки и снова исчезли в небытии.
В хозяйственных постройках возле дома еще сохранился еле уловимый запах животных. Железные обручи на желобах заржавели, стойло, разбитое подковами, обветшало. В углу под крышей прилепилось заброшенное ласточкино гнездо. На току стояла бричка, желтый лак на ней покоробился и облупился, кожаные подушки потрескались, солому растаскали воробьи.
— Эта бричка осталась после Кучеры, — спокойно вспоминала тетя. — Он любил коней.
В саду росли плодовые деревья с редкими, диковинными плодами. Прививки постепенно отмирали, кроны обрастали ветками, на которых не образовывалось даже завязи, а в двадцать девятом году деревья так побило морозом, что стволы потрескались, изошли соком, и деревья плодоносили все меньше, все скупее.
— Это сажал Велебил, при Кучере здесь росли только те вон райские яблочки да на насыпи — терновник.
Тетя сидела, подобрав под себя ноги, и вылавливала из козьего молока куски сладкого омлета — ее любимого блюда. И мне казалось, что все в этом мире прекрасно. Кучера возделывал поле, разводил лошадей и коров и умер; Велебил посадил деревья и сошел в могилу, а мы вот притащили хвороста, затопили, съели картошку, запили ее пахтой и тоже когда-нибудь уйдем в землю, и ничего не случится, все так же будет опрокинут над землей небосвод, освещенный звездами, все так же неслышно будет носиться летучая мышь, лаять вдали собака.